Газета День Литературы - Газета День Литературы # 121 (2006 9)

городишки в моче и дерьме,

был бы счастлив жевать этот гамбургер,

что противен неправому мне...

Рождество! Так послал бы мне водочки.

Слишком правильно всё и везде.

И прости эти жалкие шмоточки,

чем разжился я в Красном кресте...

Я готов прошагать это капище,

и удел не покажется мал...

Но назначь-ка мне место на кладбище!

Friedhof* чистенький ты замотал...

*Friedhof – кладбище (нем.)

***

Цвет повыцвел. И съёжился свет.

Божий дар пересох, распылился...

Я устал, промотался, пропился...

До какой нищеты докатился –

ничего, кроме прошлого, нет.

Среди дней, утомительно-тошных,

погружаюсь в судьбы окоём.

Всё копаюсь бессмысленно в прошлом,

всё купаюсь бессмысленно в нём.

Истончились года, обветшали,

покосились, сломались года.

Ничего нет, помимо печали, –

лишь усталость, да боль, да тщета.

Ветерок над Ганновером сонным,

мусорок возле баков шуршит.

Чуждо всё – даже хлеб! даже солнце!

Ни единой родимой души.

Мутной дымкой подёрнулись дали.

Утомило мелькание лет.

Ничего нет, помимо печали.

Даже прошлого, в общем-то, нет.

Под прищуром холодного взгляда

я сникаю, бессилен и нем.

По кругам эмигрантского ада

ухожу, чтобы сгинуть совсем.

***

Ты обесчещен дочиста,

калека из калек,

Отечество и Отчество

потеряны навек.

Отныне – одиночество,

прогорклая судьба.

Без Родины и Отчества

ты не ценней раба...

Так что ж, Моё Высочество,

дела твои плохи:

ни Родины, ни Отчества –

лишь память да стихи...

НОСТАЛЬГИЯ

Какая боль сгустилась по России!

Какая грязь! Какой великий мор!

Ворьё, враньё, глубинное бессилье

и сумасбродный пьяный разговор.

Я здесь любил, здесь стал "плохим" поэтом.

Здесь брат убит... Я это ж получу...

Но чувствую родным похабство это.

Сюда упорно лезу и хочу

Ну а пока в Германии удобной

лечусь, и жру, и жру, набив живот.

И рвусь к земле холодной и голодной

я – полукровка, жидопатриот.

Течёт слеза. И толку нет от крика.

Вся жизнь моя – разлад и благодать –

закат и смерть империи великой,

где доводилось мыслить и страдать.

В ГАННОВЕРСКОМ МУЗЕЕ

Лукас Кранах, Сандро Ботичелли,

Питер Брейгель – вы всё ж не истлели!

Через время – кривое стекло –

поражали, светили и грели,

затыкали души моей щели,

а иначе бы всё утекло.

Смерть, любовь и безумство воспеты...

Изменить эту сторону света –

безнадёжно, как Бога просить...

Можно лишь замахнуться на это –

не понять, но хотя б отразить.

Всё же вы оказались мудрее:

через войны, и мор, и века

задержались в немецком музее,

чтобы действовать наверняка.

И придётся, добравшись до сути,

и понять, и принять, не коря,

что не зря на земле жили люди.

Мы-то зря, да вот эти не зря!

На мадонн, на слепцов-оборванцев,

на детей и собак кутерьму,

на пьянчуг, заблевавших корчму...

всё смотрю – не могу оторваться.

Не могу объяснить почему.

***

Нет, Deutschland мне рассудком не понять,

аршином общим тоже не измерить.

Она мне не любовница, не мать...

Ей благодарен, но не в силах верить.

Всё помню, всё навязло на зубах:

тотальный орднунг и чуть скрытый страх...

Как Гитлер тут возвысился кровавый?

Как Геббельс похозяйничал плюгавый?

Как совместились Бисмарк здесь и Бах?

Как совместились Рильке, Ницше, Гауф?..

Всё, что читал, что слышал – всё враньё.

Германия и лечит, и калечит.

И образ расплывается её

И плавится в огне противоречий,

И не лежит душа к немецкой речи.

***

Средь дымных наваждений суеты,

средь жалких склок и душераздираний

нахлынут умервшлённые мечты

и горько-сладкий яд воспоминаний.

И прядают, качаются кусты,

оставшиеся птицы напевают.

И на ветру рябины полыхают.

Спокойно всё... Но всё перекрывает

незримое дыхание беды.

И хорошо, что скованы уста,

и холод поразил останки лета.

И хорошо, что слишком я устал.

И хорошо, что нету пистолета.

Зачем я здесь? И что это за боль?

И что со мной и с миром происходит?

Мы никогда не свидимся с тобой –

и эта боль вошла и не уходит...

Но как целебны дали за рекой...

Как осень лжёт, ласкается и лечит!..

Когда всё понял, наступил покой.

КОГДА УШЛА НАДЕЖДА, СТАЛО ЛЕГЧЕ.

***

Брови рисованная дужка,

взор, полный страсти и огня...

Моя безумная подружка

летает в ступе вкруг меня.

Остановилась, что-то просит,

смеётся, плачет и зовёт,

и лжёт, и любит, и поносит,

злословит, кается и лжёт.

А я в раскованности детской,

но лысоватый и седой,

кричу ей что-то по-немецки,

я – старый мальчик молодой.

Самойлов в своём поколении уникум. Прежде всего по истокам. Откуда только не пробиваются в столицу сверстники! С Юга и с Украины – Коган, Кульчицкий, Слуцкий, Коржавин. С Волги – Луконин. Из Иваново-Вознесенска – Майоров, из Белозёрска – Орлов. Аж из Магадана – Наровчатов. Если же из ближних к Москве мест, то, подобно Тряпкину – из барачной времянки.

А Самойлов вырастает в профессорской квартире старого каменного московского дома и всё детство привычно смотрит из окна на легендарную Сухаревскую башню, пока не обнаруживает, что её снесли.

Его сверстники или не помнят своих пращуров, или решительно отсекают память о них: новые люди на новой земле хотят начать с нуля.

А он знает дедов-прадедов: кто там ювелир, кто комиссионер, где раввины, где врачеватели. Отцу он посвящает лучшие свои страницы, отлично понимая, что чтит в отце не просто родителя, но учителя жизни. От отца усвоено – ощущение фундаментального строя бытия, более глубокого, чем ненависть красных и белых, богатых и бедных, русских и евреев.

...А вокруг формируется низовая городская среда, в которой (как напишет Самойлов много лет спустя) "растут будущие приблатнённые солдаты Великой войны, те ребята, которым чёрт не брат, и которые потом вдоволь натешат душу в Пруссии и Померании, кому-то мстя за голодное и тёмное детство".

Этот штрих – особенно важен в общей картине, он знаменателен в судьбе поэта. Но ещё важнее – общее ощущение процесса жизни, в свете чего преходяще всё: и ужасы войны, и формы мирного быта, и сменяющиеся вожди, и владеющие массами идеи. Этим объяснится многое и в характере поэта Самойлова. Светлый скепсис. Веселая насмешливость. Гармония как точка отсчёта. Умиротворение на последней точке.

Сохранился поэтический автопортрет, упрятанный в потаённый дневник (откуда и извлекли его на свет две трети века спустя исследователи творчества Давида Самойлова; в детстве и отрочестве его зовут Дезик Кауфман). Вот автопортрет: