Б Соколов - Булгаков

«В революционные годы писал фельетоны. Наиболее выдающийся «День главного врача», где описывается военная обстановка». Возможно, этот фельетон стал первой редакцией рассказа «Необыкновенные приключения доктора». Не исключено также, что сохранившийся фрагмент газетной публикации с подзаголовком «Дань восхищения» — это часть фельетона, упомянутого в записи П. Интересна и характеристика, данная Булгаковым «Белой гвардии»: «Свой роман считаю неудавшимся, хотя выделяю из своих других вещей, так как к замыслу относился очень серьезно». Соотношение повествовательного и драматургического начала в своем творчестве Булгаков сравнил с левой и правой рукой пианиста, подчеркнув невозможность противопоставить одно другому. Писатель признался П. в большом значении снов в своих произведениях: «Сны играют для меня исключительную роль. Теперь снятся только печальные сны. В романе сны построены искусственно. Прямых реальных черт они не отображают».

П. увлекали проблемы творчества и бессознательного. Сохранились рукописи его статей для терминологического словаря ГАХН, так и не увидевшего свет. В статье «Творчество» П. анализировал и творческий процесс Булгакова, явно пользуясь консультациями писателя: «Автопортретный образ Алексея Турбина в романе «Белая гвардия» Булгакова, слившись с фигурой Най-Турса, дал в позднейшем тексте «Дней Турбиных» новый комбинированный образ Алексея, более сложный и структурный, что явствует из сличения текста романа с пьесой. Самые продукты творчества носят на себе отпечаток своего генезиса; на них можно взглянуть как на конденсированное целое (сгусток), некоего продуктивного становления». А в статье «Бессознательное» П. в качестве примера «развития творческой фантазии на основе впечатлений, сохранившихся в памяти», привел булгаковскую «Белую гвардию»: «Бегство Тальберга в Германию. Сборы. «А потом… потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте, пусть воет вьюга — ждите, пока к вам придут». Это место П. связал с воспоминаниями Булгакова о лампе в отцовском кабинете, зафиксированными в беседе с писателем: «Особое значение для меня имеет образ лампы с абажуром зеленого цвета. Это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений — образа моего отца, пишущего за столом. Если мать мне служила стимулом создания романа «Белая гвардия», то по моим замыслам образ отца должен быть отправным пунктом для другого замышляемого мною произведения». Вероятно, тогда, в 1926 г., Булгаков уже задумывался над будущим романом «Мастер и Маргарита», где отразились научные интересы отца, А. И. Булгакова — история Христианства, а также проблемы современного Масонства.

Сохранилась довольно обширная переписка П. и Булгакова за 1928–1939 гг. В первом из известных писем от 8 сентября 1928 г. П. писал с Кавказа, имея в виду пьесу «Бег»: «Вы сами знаете, как приходится страдать от отсутствия настоящей литературы в теперешнее время, — за прошлый год в театрах не удалось посмотреть ни одной мало-мальски ценной вещи; и вот есть основание предполагать, что в предстоящем году удастся посмотреть одно действительно ценное произведение» (надежды, как известно, не оправдались, поскольку «Бег» был запрещен). Предметом обсуждения в переписке стало содержание и судьбы пьес «Кабала святош», «Адам и Ева», «Блаженство» и театральной и кинематографической инсценировок «Мертвых душ», равно как и возобновление (после снятия в 1929 г.) «Дней Турбиных». П. блистал остроумием, Булгаков ему не уступал. Так, 28 февраля 1932 г. П. сообщал из Ленинграда:

«Вот марксистов тут меньше, чем в Москве, поэтому я об экономических основах Турбинской пьесы и не подумал; на первое представление не успел попасть…». А по поводу «Блаженства» он писал 6 марта 1934 г.: «2222-й год (время действия в пьесе. — Б. С.) меня очень интересует. Я очень люблю и ценю чисто научные прозрения в будущее». П. имел склонность к сравнительно-литературоведческим исследованиям. 19 марта 1934 г. он поделился с Булгаковым очередным открытием: «Сегодня решил не заниматься читаю французский роман, заподозрив, что дедушка Толстой недаром его читал, называется он «Une femme genante» («Стеснительная женщина» (фр.) — Б. С.), а главный герой Corentin, пропусти букву Т и выйдет недурной русский роман, а Толстой любил qui pro quo (один вместо другого (лат.), в значении путаница, недоразумение. — Б. С.)». Несомненно, от П. с его огромной эрудицией не могло укрыться, что и Булгаков «недаром» читал многие произведения мировой литературы, отразившиеся в его творчестве. В булгаковском письме П. от 25 января 1932 г. отчетливо сквозит пессимизм, вызванный продолжающимся запретом всех пьес и личной драмой невозможностью встречаться с будущей третьей женой Е. С. Булгаковой и постепенным распадом брака со второй женой Л. Е. Белозерской: «Бессонница, ныне верная подруга моя, приходит на помощь и водит пером. Подруги, как известно, изменяют. О, как желал бы я, чтобы эта изменила мне!

Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете Вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерках, на старом потертом диване, среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье… Впервые ко мне один человек пришел, осмотрелся и сказал, что у меня в квартире живет хороший домовой. Надо полагать, что ему понравились книжки, кошка, горячая картошка. Он ненаблюдателен. В моей яме живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому». Однако это письмо писалось долго — вплоть до 24 февраля. За это время успело произойти одно чрезвычайно радостное для Булгакова событие — возобновление «Дней Турбиных» во МХАТе. Поэтому свое послание он закончил на более оптимистической ноте: «Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору — возвращена часть его жизни. Вот и все».

Литературные вкусы Булгакова и П. в значительной степени совпадали. Так, судя по письмам, оба высоко ставили прозу Алексея Николаевича Апухтина (1840–1893), оставаясь равнодушными к его поэзии. Это было уже во время смертельной болезни Булгакова. Его последнее дошедшее до нас письмо П. датировано 24 января 1940 г.: «Жив ли ты, дорогой Павел? Меня морозы совершенно искалечили, и я чувствую себя плохо. Позвони!» Во время болезни старый друг навещал писателя, а после его кончины вошел в комиссию по литературному наследству. В биографическом очерке, предназначавшемся для так и не вышедшего в свет сборника булгаковских пьес, П. очень точно сказал о Булгакове: