Юрий Орлов - Oпасные мысли

Я сам, вместе с Ириной и сыном Сашей, поехал на Западную Украину, чтобы понять ее дух и проблемы. Мы встретились с братьями Горынями — интеллектуалами, прошлыми (и будущими) политзаключенными, работавшими в то время в качестве кочегаров; посетили и подбодрили семью политзаключенного Геля. Незачем объяснять, что украинская ГБ держала нас под массированным наблюдением, вначале сильно забавлявшим Сашу, но потом надоевшим даже ему. Побыв в семьях, осмотрев Львов и посетив некоторые западноукраинские села, мы с Ириной отправились на автобусе в гости к Ивану Кандыбе в поселок Пустомыты, оставив Сашу в целях его безопасности во Львове. Кандыба, адвокат, только что освободившийся после пятнадцати лет спецрежима, полученных (вместе с адвокатом Лукьяненко) за декларацию конституционного права Украины на независимость, жил под административным надзором. В своей квартире во Львове ему было жить запрещено. Мы его знали, он заходил к нам в Москве сразу после лагеря. Это был некрупный мужчина, с измученным, но очень живым лицом. Мы преподнесли ему подарки, выпили немного, погуляли по поселку; и все уговаривали, как до нас пытались делать Гинзбург с Турчиным, не вступать в Московскую Хельсинкскую группу. (Вместе с братьями Горынями он, однако, присоединился позже к Украинской Хельсинкской группе.) Вышли из дома ровно в восемь, оставив его одного, потому что после восьми вечера ему не было права показывать нос на улице. Он все же высунулся на полшага за калитку, чтобы еще раз обнять нас, был тут же схвачен выросшими из-под земли нештатными агентами и отвезен в милицию. Там составили акт и продлили надзор еще на полгода; еще одно нарушение и тогда суд и лагерь или ссылка, как сделали с Анатолием Марченко… Нас с Ириной продержали в милиции почти до рассвета.

С тяжелым сердцем отправились мы затем на отдых. Знакомая украинка привезла нас троих из Львова в далекую Карпатскую деревню, где по ее рекомендации — «Они русские, но хорошие!» — нам удалось снять жилье. Видимых хвостов там не было, так что мы, можно сказать, свободно гуляли в буковых лесах, собирая грибы, да наблюдая черных с ярко-желтыми пятнами беспомощных саламандр. Мне удалось увидеть также весьма способного дождевого червя, который скатился на землю с безнадежно высокого плоского камня, вдруг свернувшись в жесткую 2,5-витковую жесткую спираль 1,5 сантиметра диаметром. Проотдыхав месяц, мы вернулись в Москву.

В конце осени и зимой 1976-77 г.г. началось Хельсинкское движение. Оно росло быстро. В ноябре при поддержке нашей группы были созданы Украинская и Литовская группы. В декабре Глеб Якунин сформировал Христианский кабинет защиты верующих, также при нашей поддержке. В январе образовалась Грузинская группа, а в феврале — Хельсинкская группа в Англии и объединенная группа парламентариев из девяти европейских стран. В апреле, уже после моего ареста, была образована Армянская группа. [11] В ту же осень и зиму были сформированы исключительно эффектные правозащитные группы в Восточной Европе: Комитет защиты рабочих (КОР) в Польше, сентябрь 1976, и Хартия 77 в Чехословакии, январь 1977.

Республиканские Хельсинкские группы не могли работать без нашей поддержки, так как они так же направляли документы главам тридцати пяти стран, подписавших Хельсинкский Акт, а все посольства, через которые это можно было делать, располагались в Москве. Мы взяли на себя задачу передачи их документов и организации пресс-конференций. Еще в самом начале работы нашей группы я предпринял попытку посылки документов в посольства, а также Брежневу, по почте. Из конторы Брежнева уведомления о вручении приходили; из прочих контор — нет. Разумеется, я не ожидал ничего другого, но попытку следовало сделать. После чего мы объявили на одной из наших пресс-конференций, проводимых раз в две недели, что вынуждены отказаться от почтовой связи и будем передавать документы послам через западных корреспондентов. На практике же и это оказалось делом не легким. Хотя несколько западных корреспондентов великодушно брали наши, иногда объемистые, бумаги, отнюдь не все посольства были готовы принять эти бумаги (не говоря уже о том, что журналисты социалистического лагеря нами вообще как бы не интересовались).

«Ваша группа объявлена вне закона, — объяснил мне политический секретарь западногерманского посольства, социал-демократ. — Мы не можем иметь с вами никаких дел». Неизменно принимали документы только американцы (передавая их также англичанам и канадцам); итальянцы и бельгийцы; иногда французы и скандинавы. В моем уголовном деле в томе, посвященном Белградской Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, я обнаружил только английские и итальянские переводы всех документов Московской группы.

Генеральное наступление КГБ началось после 18 декабря 1976 года, когда состоялся обмен двумя политзаключенными — советского (антисоветского) героя Владимира Буковского и чилийского (просоветского) лидера коммунистов Луиса Корвалана. Под шум обмена КГБ начал интенсивные обыски у членов Хельсинкских групп. 24 декабря — у руководителя Украинской группы Миколы Руденко. Во время обыска ему подкинули доллары в надежде обвинить в незаконных валютных операциях. (От этого он потом отбился, обвинение не появилось.) В тот же самый день — у двух других членов его группы, писателя Олеся Бердника, с подкидыванием порнографии, и школьного сельского учителя Опексы Тихого, которому подсунули в сарай немецкую винтовку военных лет. (Тихий умер в лагере.) 4 января — у членов Московской группы Люды Алексеевой, Лидии Ворониной и Александра Гинзбурга, у которого в уборной торжественно «обнаружили» иностранную валюту. (От этого эпизода им пришлось потом отказаться.)

Позже в тот же день начался обыск и в нашей квартире. Их особый стук в дверь раздался в десять утра. «Ира, не открывай! — крикнул я. — Жги, эти бумаги и эти. Я спущу остальное в туалет». Стук через десять минут прекратился; привели, видимо, дворника с ломом и начали выламывать дверь. Когда вломились, кухня была полна дыма, мы с Ириной спокойно и грустно сидели рядом на стульях.

«На каком основании ворвались-то?» — спросил я. Их было четверо: прокурор по фамилии Тихонов, два следователя, понятой. Предъявили документы и разрешение прокуратуры на обыск. В эту минуту, вычисливший, что у меня должен быть обыск, появился Александр Подрабинек. Они обчистили его карманы и велели остаться; но он для этого и входил.

Копались трое, отбирая подозрительные книги и бумаги. Стихи Ахматовой и Цветаевой, изданные за границей, отложили без колебаний. «Петербург» Белого, издания советского, но тридцатых годов, которым я очень дорожил, задал Тихонову работу: он то клал его себе в кучу, то обратно на полку, то в кучу, то на полку. Последовательность сошлась, как говорят математики, на полке. Я сочувствовал ему. Трудно принимать решения при отсутствии дефиниций, как говорят философы, т. е. четких определений, что есть что, а что не есть что. Одно лишь классовое чутье может подвести. Понятой, молодой парень, немного стеснялся и стоял бездельно посреди комнаты. «Не подходите к вещам!» — приказал я ему. Три против троих, мы могли контролировать ситуацию, не отступая от них ни на шаг, ни на секунду. «В этой квартире вам не удастся ничего подложить», — предупредил я. Они молчали, но двигались нервно. Мы поняли почему, когда Ирина включила радио: БиБиСи передавало, что, согласно сообщению ТАСС, у Орлова был произведен обыск и были обнаружены документы, изобличающие его связи с НТС. (НТС — реально действующая русско-эмигрантская организация; но я в то время был почти уверен, что это выдумка КГБ.) Следователи, не осмотревшие еще и половины бумаг, прервались и внимательно слушали вместе с нами. Ирина, наконец, не выдержала, губы побелели. «От вас можно ожидать всего! — крикнула она. — У вас нет совести! Но здесь вы ничего, ничего не подкинете, ничего!» И они не подкинули, побоявшись шума. Эти ядовитые гадюки Орловы заметили бы, а потом описали западным корреспондентам в красках, как непрофессионально работает КГБ, и попросили бы прислать в другой раз людей более компетентных.