Юрий Орлов - Oпасные мысли

Зато все послеобеденные свидетели начинали свои показания абсолютно одинаковыми формулами: «Во-первых, я хочу заявить, что подтверждаю все свои показания, данные на предварительном следствии». «Во-вторых» у всех одинаково отсутствовало. Видно это было все, что они смогли запомнить из обеденной инструкции КГБ. Показания свидетелей были столь идиотичны, что половина этих людей не была упомянута вовсе в приговоре, а другие были фактически лишь поименованы.

На третий день обвинитель и я, оба, должны были представить суду те документы дела, которые поддерживали наши противоположные версии. Но как это было сделать, если документы скрывались в пятидесяти девяти томах там на столе, и обеим сторонам было запрещено даже произносить их названия? Емельянов просто указал номера томов и страниц. Я дал фактически тот же самый список, но зачитал названия документов. После этого прокурор произнес свою обвинительную речь (записано Ириной):

«Товарищи! Шестьдесят лет назад совершился величайший в мире переворот. Под руководством коммунистической партии рабочие и крестьяне захватили власть в свои руки… В настоящее время советские люди приступили к строительству коммунизма… Чтобы опорочить наш строй, изобретаются домыслы о «различных вариантах социализма», например, о «демократическом социализме»… Империалисты лучше всех осведомлены, как хорошо на самом деле живут советские люди, и это вызывает их ненависть». [15] Такие речи против демократического социализма не помешали Емельянову при Горбачеве стать главным прокурором города Москвы.

Когда Емельянов вытянул последнюю ноту своей историко-истерической арии, я сделал заявление об отказе от защитника, чтобы получить право самому произнести защитительную речь. И если до этого момента «публика» была более-менее спокойна, то далее сценарий требовал какофонии. С начала и до конца моей речи — приблизительно два часа — они орали: «Расскажи лучше о своем преступлении! Вы и здесь ведете свою пропаганду!» — и еще черт знает что — мне трудно было разобрать. Они замолкали только тогда, когда мою защитительную речь перебивали сами судья и прокурор. Затем я перешел к своему последнему слову, на которое имеет право каждый подсудимый. «Вы можете приговорить меня к семи годам тюрьмы и пяти годам ссылки, вы можете расстрелять меня, но я убежден, что подобные суды не помогут устранить те беды и недостатки общества, о которых свидетельствуют документы Хельсинкской группы и, о которых я пытался здесь говорить. И если…» На этом месте судья и кивалы покинули зал заседаний… Солдаты стали выводить меня. Дима, сложив рупором ладони, успел крикнуть:

«Отец, ты выиграл процесс!»

Приговор зачитывался на четвертый день. Из презрения к этому суду Ирина и Дима отказались слушать вердикт стоя. Три раза Лубенцова требовала от Ирины встать, три раза та отвечала: «Я не уважаю ваш советский суд», — потом вдруг бросилась на скамейку и обхватила ее руками. Трое мужиков тут же бросились отрывать Ирину от скамьи, Дима бросился отрывать мужиков от Ирины, я удержал себя, чтобы не прыгнуть через барьер, двое зубоворотов скрутили Диме руки и вывели из зала суда. Саши в этот момент не было, он готовил бумаги к защите диплома; когда он приехал, маленькая Ирина стояла вертикально между двух огромных медвежатников. [16] Только в 1989 году я узнал, что, когда Диму вытаскивали из суда, Сахаров пытался пробиться в суд. «Высокий, начинающий лысеть мистер Сахаров крикнул: «Пропустите меня! По закону всем гражданам разрешено присутствовать на чтении приговора». Полиция (милиция) пыталась навести порядок, но, как утверждают свидетели, возникла потасовка. Миссис Сахарова дала пощечину одному милиционеру, а ее муж ударил другого, пытавшегося задержать его. Милиционеры схватили мистера Сахарова за руки, втолкнули его и его жену в машину и увезли. «Нобелевскую премию Орлову!» — выкрикнул мистер Сахаров из автобуса. Их освободили через пять часов». (Интернейшенл Геральд Трибюн, 19 мая 1978.)

В конце чтения «публика» взорвалась аплодисментами, криками: «Мало! Нужно дать ему больше!» — приговор был семь лет исправительно-трудовой колонии строгого режима и пять лет ссылки.

Капитан КГБ Орехов узнал еще до суда, что КГБ решил дать мне «7+ 5», и через Марка Морозова предупредил об этом диссидентов. Московскую Хельсинкскую группу и Сахаровское окружение. Нужно объяснить общественности, сказал он, что этот суд — фикция. Но никто ему не поверил.

Едва ли кто верил ему и прежде.

Через Морозова и Турчина он предупредил меня об аресте. Только я поверил, что это серьезно. И был арестован. Он предупредил Подрабинека об обыске. Никто не поверил. Обыск состоялся, затем Подрабинек был арестован (за день до моего суда).

Диссиденты не просто не верили Орехову, они отвергали в принципе идею неоткрытой, секретной деятельности, особенно — совместно с кем бы то ни было из КГБ. Даже когда Орехов передал диссидентам пропуски на мой суд, они отказались воспользоваться ими. Другая сторона трагедии была в том, что и Орехов не понимал, насколько разительно отличались идеи сопротивления его и диссидентов. Для него подпольные методы были не только ёдинственно возможны, но и наиболее естественны. КГБ, как и вся верхушка партбюрократии, была подпольной, секретной организацией. Вся воспетая советской властью история дореволюционного сопротивления — это история подполья. Мирная, открытая работа дореволюционных либералов, чьи традиции сопротивления хотели продолжать советские защитники прав человека, либо замалчивалась, либо карикатурно осмеивалась. Трагичным был также факт, что некоторые диссиденты, ни разу не усомнившись, что Орехов — провокатор, довольно открыто обсуждали мистического капитана КГБ прямо под подслушивающими микрофонами, установленными в каждой диссидентской квартире. Безусловно, тут больше всех других виноват полуглухой Морозов, настолько неаккуратно контролирующий, точнее, вовсе не контролирующий громкость своей речи, что диссиденты и его принимали за провокатора. К несчастью, Орехов мог передавать свою информацию, не вызывая подозрений, только через него: обработка диссидента Морозова была его официальным заданием.

Осенью 1978-го Морозов, а затем Орехов были арестованы. Морозову вначале дали только ссылку, а потом добавили восемь лет лагеря. Орехову сразу дали восемь лагеря, которые он полностью отсидел.

Меня продержали в Лефортове до начала июля. Пара недель ушла на ожидание ответа на кассационную жалобу, которую я составил кое-как: адвокат Шальман передал, что занят, помогая мне не лучшим образом, а я был сыт своим делом выше головы. Еще пара месяцев ушла затем у КГБ на подготовку транспорта; два спокойных для меня месяца, которые я провел в физических расчетах и написал статью по волновой логике. Шальман, наконец, пришел на свидание, но был так напуган, что отказался передать мои научные записи на сохранение Ирине. Когда же Ирине самой неожиданно дали коротенькую встречу со мной перед этапом, я не был подготовлен: бумаг при мне, а, лучше сказать, на мне в тот момент не было. Они так и пропали: два офицера КГБ конфисковали все записи в день отправки.