Юрий Орлов - Oпасные мысли

Обсасывая селедку, районный начальник завел разговор о моем избиении за год до того. «КГБ не имеет к этому никакого отношения», — повторял он одно и то же, а глаза выдавали — имеет. Его босс, якутский начальник, безразлично откинулся на стуле: уж я-то, мол, точно не имею к этому отношения. Было странно; как будто у меня была некая власть над ними, какая-то возможность навредить. Почему им так важно доказать свою невинность? Может быть, Горбачев, подобно Хрущеву, решил почистить хлевы и призвал КГБ к ответу?

Обгладывая жаркое, районный КГБ перескочил на Мишу Горностаева, моего сангарского друга. «Вы полагаете, зачем Горностаев демонстративно ушел из главных энергетиков в простые электрики?»

«Это не демонстрация. Его заела бюрократия вместо реальной работы, — объяснил я. — Электриком он чувствует, что творит вещи, а не бумаги. И заработок выше, он мастер своего дела».

«Вот вы всегда, Орлов, изображаете на свой лад!» Начальник поглядел затравленно. Вполне возможно, что он начал уж выстраивать статью против Миши; да как будет выглядеть теперь в глазах начальства преследование человека, боровшегося с бюрократией, когда сам Генсек начал войну против нее же?

В середине десерта вошел московский квартет: «Пора!»

Значит не Якутск. Я встал. Как-то неуследимо они оказались впереди, позади, справа и слева от меня; тоже мастера своего дела. Начальники КГБ остались за чаем с тортами. Меня привели обратно к тому же самому военному самолету. Войдя теперь с хвоста, я увидел, что это был десантный самолет-пограничник: скамьи для солдат, огромный бак с горючим. Я оставил под скамьей свои вещи, прошел в офицерский салон и сел к окну, чекистский квартет вокруг. Офицер-пограничник уже ждал там же, сидя на отдельной скамейке. Они начали болтать; мы поднялись; за окном стремительно темнело. Летчик взял курс на север.

Приземлились в темноте. Скелеты обгорелых или побитых штормами елей удручающе чернели на фоне глубокого фиолетового неба. Здание аэропорта было совсем новым; к моему удивлению, людей внутри было немало. Они держались так, как если б все было абсолютно нормально: вот, человек гуляет тут с чемоданом и рюкзаком в центре плотного кольца из четырех охранников. Я вспомнил, как в самолете из Иркутска на Якутск пассажиры старались не видеть моих наручников. Я изучил информационную доску. Мы были в городе Полярном.

Полярный! Мозаичная фреска на стене свидетельствовала, что здесь добывают золото и алмазы: счастливый советский рабочий с рукой американской статуи Свободы держал алмаз, лучащийся как солнце. «Где мы?» — спросил я одного из охраны. — «На Полярном круге». Должно быть совсем новый город, подумал я, никогда не видел его на картах.

У моих чекистов появился газик, и меня повезли куда-то вдоль темноватых улиц, мимо бесконечных стандартных пятиэтажек, огромных драг и опять пятиэтажек. Закончили путь ни в чем не примечательной двухкомнатной квартире, которую они открыли своим ключом. Это было нечто вроде общежития, по три кровати на комнату.

«Это ваша постель, — сказали мне. — Располагайтесь». Один из них собрался в магазин купить жратвы на всех; я дал ему денег и на себя. Он принес рыбные консервы и хлеб, они вежливо пригласили меня присоединиться.

«Куда вы меня везете-то?»

«Юрий Федорович! Это Вы нас везете, а куда, мы, ей-Богу, не знаем».

Улеглись: двое в моей комнате, третий в комнате рядом, четвертый бодрствовал в прихожей, сторожил. Изменить я ничего не мог, совесть была спокойна, и я спал хорошо.

Утром вернулись в самолет; офицер-пограничник тоже подъехал, и мы полетели на запад. Вот и Норильск, символ Гулага. Меня вывели снова с рюкзаком и чемоданом; я стоял на вокзале, охранники вели длинные таинственные переговоры с местными чекистами. Значит, это и есть мое место. Здесь, в этом закрытом городе между Ледовитым океаном и Полярным кругом, у меня не будет ни дома, ни огорода; приехать ко мне сюда будет почти невозможно. То-то идеальное место для ссылки…

Однако, через два часа мы снова поднялись, подлетели к самому океану и повернули опять на запад, вдоль океанского берега. Куда же мы, черт возьми, летим! Я не отрывался от окна. Тундра, замерзшая, но свободная от снега, бугрилась благородным коричневым шелком. Черно-зеленые волны океана казались неподвижными, как на фотографии. Я всматривался и всматривался, пытаясь обнаружить движение, должны же они двигаться; наконец, мне пришлось признать, что океан так и замерз волнами.

«Куда летим?» — спросил один из чекистов офицера пограничника. «Не на Шпицберген?»

Этот архипелаг разрабатывался СССР и Норвегией совместно. Я ждал с напряжением; но офицер не ответил. Внизу пошла опять тайга. Гигантские длинные широкие просеки тянулись одна за другой с севера на юг. Сторона лесоповала, сторона лагерей.

В полдень приземлились в 400 километрах южнее Ледовитого океана. «Печора», объявил один из охраны. Мы вышли опять с вещами. Нашли вполне цивилизованную уборную, построенную снаружи отдельно от аэровокзала. Погуляли.

«Вот там, в том лагере, сидит Петров-Агатов. Помните такого? — спросил меня другой охранник, показывая на колючую проволоку метрах в двухстах от нас, как раз при начале городской улицы. — Помните?»

«Помню. Я вижу вы тут эксперт по лагерям. За что сидит-то на этот раз?»

«За что всегда — мошенничество».

«Адекватный соавтор и КГБ, и Центрального комитета. ЦК переделывал его статью в Литгазете против Гинзбурга и меня десять раз».

«Откуда вам это известно?»

«Значит, летим на Шпицберген?»

Но от Печоры мы полетели не на северо-запад к Шпицбергену, а на юг. Итак, в Москву. В тюрьму.

К вечеру достигли Шереметьева. Две черных волги, четыре дополнительных чекиста в черных костюмах. Они мчались впереди, мы за ними. Какой русский не любит быстрой езды? Ленинградский проспект. Улица Горького; дом, в котором, быть может, в этот момент Ирина гостит у матери. Забудь об этом. Красноказарменная. Только теперь не стоят вдоль пути черные волги как дредноуты. Он был прав, сволочь, начальник Лефортова, мы встречаемся снова. Открыли стальные ворота, машины въехали в маленький дворик, ворота сразу закрылись. Чекисты ушли.

Часа два я сидел в машине один, затем ввели внутрь, в специальную камеру, обыскали, прощупали вещи, унесли их и выдали тюремную одежду; значит, теперь новые порядки, своя одежда запрещена. Знакомый охранник, теперь уже не молодой, молча провел в камеру и с грохотом захлопнул железную дверь. Как девять с половиной лет назад. И как тогда: две застеленных кровати, одна пустая, один сокамерник. Я немедленно потребовал бумаги написать жалобу. На каком основании изменили режим со ссылки на тюрьму? Через час меня повели на допрос. Был поздний вечер.