Автор неизвестен - Журнал День и ночь

Я русских рек верховий и низовий
Истаптывал довольно.

Испытывал Бетховена Везувий

А нас с тобою — голос колокольный
И гладкоствольный

Пытали. Ты уступчив. Я усталый.
Мы утолим над водами Италии
Во-первых — сон.
Наш возраст — во-вторых,
И третьим — Рим!

Мы утолим.

Я соберу под флаг,
Под белый флаг — полки своих бездомных,
Таких как я, забытых, отселённых
Гуртом за сто какой-то километр.

Я жив ещё среди своих безумий.
Считают про меня, что я духовен.
А до меня испытывал Везувий —
Бетховен!

Святое детство въёжилось в букварь
И там заснуло на пяти страницах.
Чудак-поэт ушёл грустить в январь,
Ему ночами одному не спится.
Он бродит среди вьюг и фонарей,
Как допотопный сторож с колотушкой
У детских снов и детских букварей,
Подставленных под крохотные ушки.
О, не вспугните хрупкость детских снов,
И тишины святой не потревожьте!
Поэт найдёт себе и дом, и кров,
А нынче — спит в нетопленой сторожке.
Весной и утром встанет рано-рано,
Когда в лесу не занялась заря…
О, как прекрасно — ма-ма мы-ла ра-му —
На солнечной странице букваря!

записка любовная школьных лет,
случайный мотив в эфире,
рубашка на выход, входной билет
и всё, что бывает в мире,
а именно: имя, трава, звезда,

и вдруг — в подворотне эхо,
и необратимые поезда,
и те, кто на них уехал,
и этот раскинувшийся кругом,

опутанный сетью трещин,
пронизанный светом
огромный дом,
где ты собираешь вещи.

даже высотки знают, что небо — дом,
тянут ладони к свету, пока растут,
это потом их сковывает бетон
и обвивает горло железный прут.
я крановщик, я знаю, что говорю,
видел не раз, как падает в небо кран,
как арматура вспарывает зарю
и окропляет пепельный котлован,
как расправляет крылья над пустырём
архитектурный комплекс, пыля окрест,
стряхивая леса, и, ты знаешь, в нём
минимум миллион пассажирских мест.

только подумать: кажется, добрались,
вот оно — лето, вот он — ночлег страховочный,
а к лобовому вдруг прилипает лист,
словно талон парковочный.

двинуться дальше, в сумерках утопать,
помнить, что лето в этом году — последнее,
и за баранкой медленно засыпать…
осень стоит нелётная и нелетняя.

осень писать — бумагу зазря марать.
лучше, чем было сказано, не получится:
жизнь понемногу учится умирать,
смерть ничему не учится.

а она ты знаешь жила негромко
собирала мысли слова дела
собирала марки с волнистой кромкой
собирала счастье не собрала

подступила осень усталость старость
и рефрен такой мол пора пора
в телефонной книге её остались
только раритетные номера

а какие платья поди надень их
не по моде нынче не тот стандарт
но её коллекция сновидений
и сейчас невиданный авангард

так бывало ночью в лицо ударит
белоснежный ветер но вот беда
эти сны кому их потом куда их
никому наверное никуда

до свиданья жаворонки и совы
трепетанье ситцевой пелены
до чего мы господи невесомы
несладимы призрачны неполны

Отец меня брал под мышки, переносил
С той стороны моста
болтались смешные сандалики.
Там внизу по воде мурашки бежали.
Воды боялся, и высоты боялся, но перестал.
Теперь ничего не страшно — и это страшно.

Голуби. Мостовые. Замок на берегу.
Психологи говорят, от двух до семи
краеугольный выбор.
У меня был город Выборг, и я его берегу.
У меня и сейчас есть Выборг.

будет январь стоять, а тебе идти,
герда ли, кай ли — не разобрать в метель,
на циферблате вечность без девяти,
мир сорвало с петель

будут отныне: гулкая синева,
холод сквозной, след, уходящий след,
снег медленный-медленный как в синема,
непоправимый свет.

— солнце разбрызгано по сугробам
— ставят капельницу зиме
[не отвлекаемся, смотрим в оба]
— май дрожит как воздушный змей
— шумный широкоформатный ливень
— палой листвы на полу возня…

можно было и кропотливей,
можно было подробней снять.
малобюджетный, короткометражный
год на исходе, экран погас,
и в кинозале пустом и страшном
валятся титры, заносят нас.

надо же было мальчиком или кем
вляпаться в осень врезаться в листопад
рухнуть как подкошенный манекен
в самый кромешный сумеречный разлад

в тело без спроса вламывается жизнь
ветер идёт раскосый идёт вода
валятся декорации муляжи
ложные трафаретные города

нет ничего помимо любви и лжи
есть нагота омытая сентябрём
нет ничего что не означает жизнь
нет ничего что значило бы умрём

Чёрный сарай на станции погорелой,
в воздухе горечь, кровью земля пропитана,
хмурые дни, охваченные гангреной,
прелые листья пахнут печалью приторной.

Выкурить самокрутку, запечь картошку,
вымазать руки в саже, и вдруг привидится:
нас закопают в красной кирпичной
где-нибудь тут, под Винницей.

так учил он меня летать забрасывал в небо и говорил лети
хапай крыльями пустоту набирай высоту обживай простор
сын мой будет тебе закат позади восход впереди
не смотри на мать что рыдает что тянет руки постой постой
у неё другая сила иное дело на то и мать
дай ей волю век бы жалела держала тебя птенцом
а тебе положено облака кроить синеву просеивать ветер мять
выйдет срок сын мой станешь и ты отцом

1.
Ли Бо вернулся либо это боль
ходила по воде ко мне спиной
и реки были долгой тишиною
Ли Бо вернулся чтобы стать одной

там где дожди у Бога в рукавах
он видел он шептал они отвесны
и что-то странное об островах
и детстве