В. Василевская - Воспоминания (Катакомбы XX века)

Когда я вернулась домой, мне сказали, что в мое отсутствие присылали сообщить мне о происшедшей ошибке. Теперь я совсем не имела основания сетовать на потерянные три дня и лишь могла благодарить Бога за это происшествие.

В тот вечер было уже поздно идти к Поле, и я отправилась к ней на следующий день. В общежитии все знали "тетю Полю" и любили ее. Навстречу мне вышла молодая женщина, сильная и энергичная, и, по-видимому, веселая и общительная.

Она повела меня в свою комнату. Я передала ей записку, которую мне дали у батюшки. Ничего не расспрашивая, она тут же написала короткое письмецо Насте и передала его мне. Она просила передать Насте привет и сказала, что вчера я бы ее не застала, так как она уезжала к своей игуменье. Разговор об игуменье так не гармонировал с окружающей обстановкой, да и сама Поля ничем не напоминала монахиню. Но в ее поведении было столько искренности и простоты, что всякая мысль о конфликтности или маскировке тотчас исчезла. Мы расстались так, как будто давно знали друг друга, и когда я возвращалась, самый завод с его цехами и общежитием казался мне менее чужим.

Все, что относилось к моей поездке в Саров, каждая деталь, каждое мелкое происшествие казались мне тогда, да и теперь, при воспоминании о них, кажутся мне исполненными особенного, глубинного смысла, который всегда присутствует, но который мы, погружаясь в суету, редко сознаем в незначительных, по-видимому, событиях мимотекущей жизни.

Посадка на арзамасский поезд была трудной. Брат, который обещал проводить меня на вокзал, не успел вовремя приехать, и почти в момент отхода поезда я увидела в окно вагона папу.

Второй раз за всю жизнь мы внутренне встретились с папой. Первый раз это было в скиту Оптиной пустыни (тогда уже дом отдыха) в тихий летний вечер, наполненный ароматом цветов, когда старик-сторож тихим голосом говорил что-то о втором пришествии. И в третий раз за два месяца до папиной смерти, в Николин день, когда папа лежал без чувств, в чужой квартире, а я возле него читала акафист святителю Николаю. Когда я кончила читать, он очнулся и на мои слова "Мне тебя святитель Николай подарил", ответил такой ясной улыбкой, что я поняла: слова о. Серафима "Перед смертью ему все откроется" исполнились.

Маруся простилась со мной через окно, и я почувствовала, что вся душа ее стремится в Саров вместе со мной.

Поезд отошел. Я ехала одна в незнакомый мне, прежде столь много посещаемый, а теперь почти покинутый край, к преподобному Серафиму за живой водой для всех, кого я люблю…

В разоренном Сарове

На рассвете я приехала в Арзамас и пошла искать способ переправиться в Дивеево. Мне было дано указание спрашивать окружающих не о Дивееве (чтобы не возбудить никаких расспросов и подозрений), но называть другую, близлежащую деревню (не помню сейчас ее название).

Оказалось, что автобус, о котором мне говорили, ходит не каждый день, и никто не мог объяснить мне, как добраться до цели моего путешествия. Так я провела в Арзамасе несколько часов в тщетных поисках транспорта, внутренне уверенная, что все и на этот раз устроится само собой.

Было уже довольно поздно, когда я увидела грузовую машину, на которую нагружали бензин. Из разговора я поняла, что бензин везут до машинно-тракторной станции, находящейся в Дивееве. И я попросила рабочих взять меня с собой.

День был знойный. Машина быстро неслась в клубах дорожной пыли. Ни деревца, ни ветерка… Бочки подскакивали и пахло бензином.

По дороге подсели еще две-три женщины. Говорили о погоде, об урожае. К вечеру подъехали к Дивееву. Я ожидала увидеть лес, но здесь, как и по дороге, леса нигде не было.

Машина остановилась. Все находившиеся в ней разошлись по своим делам, не обратив на меня никакого внимания. Я очутилась посреди каменистой площади маленького, но оживленного поселка. Окна домов были открыты. Это были монастырские постройки, в которых помещались теперь контора и управление совхоза. Много людей, по-видимому, съехавшихся на работы из разных мест, суетились вокруг.

В свете угасающего летнего дня резче выделялись силуэты запертых ставень церквей и часовен. Я подошла к одной женщине и просила указать мне, где живет Настя. Оказалось, что надо только перейти через площадь. Не без волнения подошла я к дому и, оставив вещи у калитки, передала вышедшей мне навстречу Насте Полино письмо. Прочитав письмо, Настя предложила мне на выбор: расположиться в сарае одной или остаться в избе вместе с ней и ее детьми. Я предпочла остаться в избе.

Настя с трех лет воспитывалась в приюте Дивеевского монастыря, потом вышла замуж. Муж ее работал в Горьком, а она жила здесь с двумя маленькими дочками и двумя белыми козами.

Старшая девочка Маня целый день бегала по полям, а маленькая Тоня быстро ползала на четвереньках по всему дому, а ночью спала в люльке, подвешенной к потолку. Я улеглась на полу, и мне как-то совестно показалось стелить чистые простыни и наволочки поверх разложенных для меня тулупов. У Насти в доме никакого белья не было. Спала она с Маней всегда на полу, на старом, ничем не покрытом матрасе, который днем уносили в сад, а на ночь расстилали в избе.

У маленькой Тони не было никакой одежды, если не считать одной-единственной пеленки на все случаи жизни.

Дети быстро привыкли ко мне. Я нянчила Тоню по вечерам, пока мать загоняла коз, а Маня ходила со мной на базар.

С питанием в этот год было трудновато, и даже хлеб можно было достать не всегда. Мы с Настей питались вместе и делили между собой все, что имели.

Настя мне сразу понравилась. Она была сдержанна и молчалива, но молчание ее не было тягостным. Она ни на что не жаловалась, но умела критически относиться и к прошлому, и к настоящему, а касаясь предметов духовных, проявляла большую бережность и чуткость.

Только перед самым отъездом я почувствовала, как дорог был этой простой женщине монастырь, в котором она выросла.

Настя рассказывала мне, как могла, о церквах, часовнях, могилках, о канавке преподобного Серафима, ручейках и источниках. Я начала бродить по Дивееву и скоро увидела, что оно живет двойной жизнью. На поверхности муравейник, новые пришлые люди со своими заботами и трудами, а в глубине теплится жизнь монастыря и живет благоговейное воспоминание о преподобном.

В часовнях горели неугасимые лампады, на могилках чувствовалась чья-то заботливая рука, и часто прохожие, особенно крестьяне из дальних деревень, крестились на образа, оставшиеся на фронтонах запертых храмов.

Я нигде не видела такого крестного знамения, как в Дивееве и в Сарове. Словно каждый, кто подходил с верой к этим местам, чувствовал, что здесь он не своей только молитвой молится, но его окрыляет молитва преподобного Серафима.