Андрей Арьев - Родом из немец

Прошедшее для Венуса - об этом и весь настоящий сборник - это война, революция, изгнание, кроваво-грязный прах канувшей жизни. Серый дождик да желтая пыль - вот основной пейзаж этих вещей, их фон. Таким рисовалось прошлое до конца дней - судя по сохранившимся отрывкам из второй части "Молочных вод", рассказывающих об эвакуации белых частей в Константинополь, об их страданиях на Галлиполийском полуострове.

Видимо, все-таки желание "труда со всеми сообща и заодно с правопорядком" было обосновано у писателя всем опытом его жизни, а не конъюнктурными соображениями. "Шесть с лишним лет,- писал он в книге "Притоки с Запада",ненужный людям и улицам, приниженный блеском богатых огней в окнах кабаре, театров и ресторанов, я, не зная, кому отдать свои силы, смотрел с надеждой на Советский Союз, где каждый, кто хочет работать, найдет свое место, будь он рабочий, инженер или писатель". Можно ли было представить, что еще легче оказалось у нас "найти свое место" в следственном изоляторе? О том, что Георгий Венус обладал чистейшей душой и до последней минуты на свободе полагал такую возможность несовместимой с общим ходом жизни, говорит его сверхнаивный звонок следователю 9 апреля 1938 года, о котором рассказал в предисловии к этой книге его сын Борис Венус.

В произведениях Георгия Венуса, какие бы различные фамилии не носили их главные герои, выявляется и центральный персонаж, судьба которого на разных этапах повторяет судьбу автора и душа которого близка авторской душе. Писатель вообще не стремится к беллетристической выдумке, не плетет паутину от начала до конца продуманной интриги. Время в его повествованиях соответствует реальному историческому времени, и внимание он обращает лишь на композицию составляющих общий сюжет вещи эпизодов. В целом эта композиция проста и сводится к параллелизму сцен, происходящих в одно и то же время в различных местах. Этот прием характерен и для "Зябликов в латах", и для "Стального шлема". Еще проще - почти как дневник - построен роман "Война и люди", первое крупное произведение Венуса.

Два достоинства как главные можно выделить в художественном почерке прозаика: его интимную хроникально-дневниковую достоверность и тонкую наблюдательность, схожую с наблюдательностью живописца-психолога, мастера портретного жанра. Здесь автор способен видеть вещи, которых не заметит за собой и сама модель. Как например, в эпизоде из "Зябликов в латах", в котором изображен прапорщик Рябой перед первой атакой. Внешне спокойный, он "обеими руками сдвинул на лоб папаху и не торопясь взялся за винтовку. Но пальцы его торопились. Они быстро обхватили ствол". То же самое и в других вещах. Вот "пленных подвели к тачанке генерала Туркула. Наклонив головы и опустив руки, они стояли неподвижно и казались низко-низко подвешенными над землей" ("Война и люди"). Да, автор этой прозы видит все - и "толстую круглую спину и обручем выгнутые плечи вице-директора, который мыл возле уборной руки" ("Стальной шлем"), и товарища Ульриха с "плоскими желтыми веками" (там же)... Не только видит, но и слышит - безымянный русский голос в бараке на окраине Берлина: "Нет исхода из вьюг..." Слышит и понимает - вот лейтмотив к судьбе его собственной и к судьбе скольких еще тысяч русских людей в годы революции.

В произведениях Венуса "годы идут, не путаясь, не сбиваясь", и вся эта книга читается как единое повествование об одной судьбе на самых крутых поворотах отечественной истории. И прапорщик Константинов из "Зябликов в латах", и Алексей Зуев из "Стального шлема" - это все, конечно, ипостаси авторского "я". Тем более - герой "Войны и людей", где повествование ведется от первого лица. Достаточно самых общих биографических сведений об авторе, чтобы понять: случившееся с рассказчиком произошло и в жизни писателя. Да ясно это и без всякой биографии: никакое воображение не угонится за тем, что пришлось увидеть и пережить поднявшимся друг на друга гражданам Российской империи.

Хронологическая последовательность событий, изображенных в предложенных романах, не совпадает с порядком их написания не случайно. Автора интересовали в первую очередь суть и смысл русской усобицы, а потом уже ее предыстория и ее последствия. Поэтому сначала он написал "Войну и людей" (гражданская война), а затем "Зябликов в латах" (первая мировая война) и "Стальной шлем" (эмиграция). И я не уверен, что читать их нужно в хронологической последовательности: "Зяблики в латах" - "Война и люди" - "Стальной шлем". Основной импульс, смысловой толчок для понимания остальных вещей дает все-таки роман "Война и люди".

В этом романе вопрос о том, чему служить русскому человеку, каким долгом ему руководствоваться, из традиционной области умозрений опрокидывается в кровавую явь исторического катаклизма. Вряд ли Россия получила достойную награду и весомую компенсацию за столь катастрофический урок.

В книге Венуса речь идет о побежденных, о тех, кто проиграл, так и не осознав до конца причин своего поражения. Во всяком случае - его закономерности. В самой "белой идее", в романтической идее исполнения национального долга, в отстаивании постулата единой и неделимой России никаких существенных изъянов не обнаруживалось. Казалось, достаточно было хорошо повоевать, а уж за идеи беспокоиться нечего - русскому народу они близки как никакому другому. Идеи, однако, оказались чересчур бесплотными, неосязаемыми, да и неоригинальными. В белом воинстве не поняли даже, что не генералы были в первую очередь нужны для победы, а политики. Что им и доказали большевики.

Первая же страница "Войны и людей" нелицеприятно говорит о том, что "белая идея" имела в гораздо большей степени общеевропейское дворянско-сословное обличие, чем собственно национальный русский характер. Так что не только коммунизм нужно выводить из денационализированной философии, но и русскую мессианскую и имперскую амбицию тоже.

В разгар борьбы на Украине лучший из полков Деникина так, например, встречает добровольно прибывших на службу молодых офицеров: "Мы еще не имели права носить форму Дроздовского полка - малиновые бархатные погоны и фуражку с малиновой же тульей и белым околышем: старые офицеры, особенно "Румынского похода", нас как-то не замечали, и мы чувствовали себя не совсем на месте". Все это очень напоминает начало рассказа Ричарда Олдингтона "Прощайте, воспоминания": "Воплощением красивой лжи войны стали для меня кадеты Сен-Сира, которые поклялись носить в бою свои парадные ярко-малиновые плюмажи,- все до единого человека были они перебиты снайперами в серо-зеленой форме". Ту же фанаберию мы видели и в знаменитом фильме "Чапаев" - психическую атаку каппелевцев, марширующих во весь рост, стройными рядами, с развернутыми знаменами, барабанным боем и трубками в зубах на позиции неприятеля. Оказывается, достаточно двух хорошо налаженных пулеметов, чтобы уничтожить эту музыку и эстетику былых войн. Можно сколько угодно восторгаться всеми этими затеями, можно преклоняться, скажем, перед польскими уланами, летящими с пиками наперевес на немецкие танки, но ни большого смысла, ни чего-то специфически национального в подобных безумствах нет.