Дмитрий Галковский - ПИСЬМО МИХАИЛУ ШЕМЯКИНУ

Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Эпистолярный жанр есть вид литературы советскому человеку недоступный, и поэтому я нахожусь в некоторой растерянности и некотором недоумении. Но все же в настоящем письме есть насущная необходимость, и я, помолясь Богу и заранее принося Вам всевозможные извинения за многочисленные стилистические несообразности, приступаю к написанию оного.

Во время Вашего последнего приезда в Россию Вы договорились с Людмилой Владимировной Абрамовой относительно участия в создании энциклопедии Высоцкого. Сейчас общий замысел предполагаемого издания конкретизировался и поддается более-менее связному изложению.

Вообще издание энциклопедии Высоцкого есть вещь ни с чем несообразная и фантастическая. Если вести речь об энциклопедии в академическом смысле, вроде энциклопедии Гёте или даже совковой Лермонтовской энциклопедии, то это смешно уже по той простой причине, что подобной чести не удостоились Достоевский, Толстой, Пушкин. Что касается популярной "энциклопедии", вроде массовых красочных изданий, посвящённых “королям рок-н-рола" или героям диснеевских мультфильмов, то Высоцкий для этого слишком трагическая фигура, а кроме того, в условиях России поделки "для народа" всегда выглядят пошло.

И тем не менее — энциклопедия. Когда мне сказали: "Энциклопедия", — я подумал и согласился. Почему? Мне кажется, что Высоцкий фигура символическая (вроде Мэрилин Монро или Чарли Чаплина), и поэтому может организовывать вокруг себя пространство мира, служить мерой вещей. По крайней мере на 1/6 части суши.

Я бы мог сказать Вам иначе: де песни Высоцкого — это энциклопедия русской жизни; его персонажи — галерея социальных типов; его язык — впервые заговорившая советская улица и т. д… но все это было бы неправдой. То есть правдой, но правдой с маленькой буквы. И стоило бы об этом писать зачем-то "энциклопедию"? Разве что по какой-то немыслимой провинциальной глупости. И почему не написать так же о Галиче, Окуджаве? Нет, я взялся за это дело потому, что Высоцкий представился мне определённым символом, то есть человеком, окружённым "мистическим ореолом". Кто знает, может быть именно в нем нашла свое выражение, нет олицетворение, эпоха 60- х. Наверно, как все люди такого рода, он не был даже "типичным представителем". Как не были типичны и Чарли Чаплин, и Мэрилин Монро. Если бы они прошли по улице своего времени, наоборот, они бы выделились своей необычностью и непохожестью на окружающих. И выделились далеко не "вверх", скорее — "вбок". Например, оба были коротконоги, что явно "не украшает". Но "символ". И через "символ" раскрывается эпоха. Через символ можно раскрыть эпоху. Её "трактовать". И следовательно, "освоить", "закрыть" — перейти в другое время. 60-е именно сейчас умирают. Свинцовое колесо времени медленно повернулось, и прошлое рассыпается. Даже я, 30-летний человек, чувствую это. И именно сейчас, когда физически очевидцы тех событий еще живы и дееспособны, когда еще не выветрился окончательно запах времени, следует зафиксировать прошедшее. Увидеть в произошедшем некоторый стиль, а настоящему через это — придать некоторый смысл.

Что такое для меня, человека другого поколения, "эпоха 60-х"? Наверное — время людей с человеческим лицом… и булыжником вместо сердца. Шестидесятники были крепкими ребятами, забивавшими железными копытами насмерть всех и вся. Их детство и отрочество — да, кто же спорит, — были ужасны. Но по сути-то — поколение победителей. Старшее — военное — было просто уничтожено, что создало неслыханные возможности для карьеры. Для людей, родившихся в 30-40-х, весь мир был у ног. Менее всего шестидесятники нюни и размазни, нет, они пришли в этот мир с ощущением, что им чего-то недодали, причем на животном уровне: пожрать, поспать, порезвиться на травушке-муравушке. Эти же люди пришли в мир и с другим чувством: что их обманули, что они верили, так по-детски искренне и слепо, в то, во что верить не следовало. Не следовало до такой степени, что их любовь была не только комична, но и безнравственна. А раз так — туши свет. И они отвели душу. Шестидесятники прошли по головам слабо сопротивлявшихся и малочисленных старших братьев и отцов, сожрали и изгадили золотой запас природы, капитал будущих поколений: выкачали нефть, извели леса, понастроили сотни бездарных и глупых городов, пустили в космическую трубу труд последнего поколения русского крестьянства. И все это сопровождалось оглушительным визгом, нет — инфразвуковым ревом демагогии и словоблудия: чтением бездарных (а хоть бы и талантливых) стихов на стадионах, захватом творческих союзов, "разбором" после удушения пражской весны между различными шестидесятническими кланами, пародийными исповедями и покаяниями, "хитрой политикой" по отношению к партийным хамам. Реально серьёзной, мужской, взрослой позицией во всем этом была позиция людей старших поколений (Ахматова, Солженицын) или совсем молодых — "профессиональных неудачников" 70-х, коим вовсе не только власти, а в значительной степени зарвавшиеся шестидесятники "перекрыли кислород" и просто "извели". Извели настолько, что, когда началась перестройка, 60-летние сотрудники "Юности" стали шнырять по арбатским подворотням в поисках "молодёжи", и, кстати, в конце концов привели в редакцию каких-то прыщавых "рокеров", будто бы являющихся сменой постепенно умирающих от инсультов и инфарктов "отцов-основателей". Впрочем, конечно не "постепенно", это неточное слово. Шестидесятник умирает в прыжке, как кенгуру. Он до конца, до упора цепляется за жизнь. В 60 лет, вроде N (**), помадится, одевает джинсы и свитера, чуть ли не серьги, ухаживает за 17-летними девочками (уже обожравшись и не имея никакого желания), разъезжает по международным молодежным конгрессам. И если умирает, то как-то неопрятно, то до комичного быстро (шёл и умер), то неправдоподобно долго, с чудесными воскресениями и исцелениями. Вечные дети, шестидесятники не умеют стареть. Достойная старость, мудрый отказ от жизни, уход в сторону для них невозможны. Они идут прямо и разбивают себе голову о каменную стену.

Пожилой бизнесмен почувствовал приближающуюся старческую немощь: слабеет память, дрожат руки, ошибается разум, накатывают приступы немотивированной злобы. Он собирает наследников и передаёт дело. Разумеется, сохраняя совещательный голос и оставляя себе долю на личные расходы. И, проживя достойно остаток жизни, умирает в 95 лет, окруженный благодарными и любящими детьми, внуками и правнуками. Другой вариант поведения: почувствовав, что хватка слабеет, что дело выскальзывает из рук, человек начинает обречённо, насмерть сопротивляться, доказывая всему миру, что "ещё поживём". Он через нехочу валит на диван секретарш, бьет сопляков-конкурентов чугунным сапогом в живот… И в конечном счете умирает в 65 и плохо. Это — шестидесятник. И все это при наивном сентиментализме, задушевных беседах на кухне, детской влюбленности в "хорошую девочку Лиду", пронёсенную через десятилетия цедеэловского сумасшедшего борделя.