Иван Гончаров - Письма (1854)

Вы, конечно, спросите, что я делаю. Да теперь пока вот что: вчера и сегодня, например. Лежу, а не сижу, как Манилов на балконе, лежу в полумраке, ноги натерты спиртом и зудят до смерти. У меня нет желаний ни ехать вперед 9 500 верст, ни назад 20 000 миль опять по морям. Закроешь глаза, мерещится крупная надпись: «Очерк истории Якутской области. Исторический опыт в 2-х ч[астях] И. Г.; с приложениями, картами, литографическими снимками замечательнейших рукописей, хранящихся в Якутском архиве. 1855 г. СПб. В типогр[афии] Э. Праца. Цена 5 р. сер[ебром]». Ведь завлекательно! В перспективе рисуется академический венок, Демидовская премия, потом отличный разбор Дудышкина в «От[ечественных] зап[исках]», где я поместил прежде большой отрывок и взял с Вас неимоверное количество денег. — Я уж говорил с Преосв[ященным] Иннокентием и думал, не шутя, выманить что-нибудь для Вас, но он человек такого, как говорит немецкий булочник Каратыгина, здорового ума, что у него не выманишь. Сам он, как видно, трудится и над историей и над языком якутов, но если будет издавать, то осторожно, «потому что я в этом случае буду единственным авторитетом, говорит Его Преосв[ященст]во, — которому, конечно, поверят, следоват[ельно], надо говорить верно, а верного мало». Есть еще здесь любитель древностей, купец Москвин, с которым увижусь. Ну как они да на беду мою дадут мне сведения, источники: что я стану с ними делать? хуже, чем Манилов с своим мостом. Я целиком отошлю или отвезу к Вам, а Вы делайте что хотите. — Иногда я просматриваю свои путевые тетради — какая нагая пустота! никакой учености, нет даже статистических данных, цифр — ничего. Ну как пошлешь что-нибудь к Вам — и что? Вот на выдержку вынулся «Шанхай»; нет, нельзя: тут много ипотез чересчур смелых, надо сверить с какими-нибудь источниками, а я не мог одолеть даже отца Иоакинфа, а уж он ли не весело пишет? «Сингапур» — тут много восторгов: не по летам. Ищу «Мадеры» (острова), но напрасно шарю рукой, я вспомнил, что она еще в проекте, как «Очерк истории Якутской области»; «Мыс Д[оброй] Надежды» — это целая книга, с претензиями на исторический взгляд: надо повыкрасть кое-каких данных из других путешествий; «Анжер» на Яве — годится, да всего три страницы. «Манила»… вот Манилу бы хорошо, она готова почти, да того… не переписана, а здесь писарей не видать. Да и кто пойдет сюда в писаря, когда вина так мало, а какое и есть, так то проливается на горах? Вот к Майковым, если не поленюсь, так выпишу страницы две о том, как мы изловили акулу, единственно потому, что они рыболовы. Если эта страница будет годиться в печать, то тисните ее, пожалуй, куда-нибудь подальше в «Смесь», где тискаются разные подобного рода анекдоты из иностр[анных] журналов, но только без подписи имени, conditio sine qua non. [3] непременное условие (лат.) Совестно, слишком ничтожно, да и в «Смеси» под статьями не подписываются. О помещении же чего-нибудь побольше в «О[течественных] з[аписках]» из моих записок мы потолкуем при свидании, если только пожелаете Вы. Благодарю Вас за присылку выканюченного у Вас Языковым экземпляра «О[течественных] з[аписок]», но я их, вместе с своими книгами, отдал одному из наших новых поселений в Татарск[ом] проливе, где еще нет никаких записок. Приношение принято с благодарностью.

Будьте здоровы и не забудьте искренно преданного

Гончарова.

С. С. Дудышкину зело кланяюсь: не пишу потому, что полагаю, когда он будет у Вас, Вы дадите ему прочесть это письмо, из которого он и узрит, что — я, где и как. Домашним Вашим, то есть Елизавете Яков[левне], мое почтение, чадам тоже, на них советую положить метки, как на белье, чтоб гости, в том числе и я, могли узнавать, который Евгений, который Александр. — Если у Вас по-прежнему бывают Заблоцкие, Милютины, Арапетов, Никитенко, всем им при случае прошу напомнить обо мне и кланяться. Если видитесь с кн[язем] Одоевским — и ему, подвернется Соллогуб, и тому поклонитесь, наконец, даже и Алексею Гр[игорьевичу] Теплякову. Уж если будете кланяться Теплякову, так почему ж не поклониться и Элькану?

Милостивый государь Константин Никифорович.

Не могу уехать из Сибири, не засвидетельствовав Вашему Превосходительству еще раз искренней благодарности за постоянное радушие, которым Вы заставляли меня забывать скуку двухмесячного пребывания моего в Якутске. Вы лишили меня всякого права жаловаться на Якутск в каком бы то ни было отношении, начиная с самого города до границы области, то есть до Каменской станции включительно. Но зато с Жербинской станции начались мои дорожные мучения: там господствует совершенная анархия, на которую я грозил пожаловаться Государю Императору, потом генерал-губернатору, наконец самому исправнику. Только последняя угроза и расшевелила ямщиков. Но окончательно подействовали на них волостные старшины, через посредство которых я только и мог получить лошадей. До этой печальной станции мы ехали целым обществом и очень весело. Душою нашего общества был Павел Петрович Лейман, который переходил из экипажа в экипаж, но более проводил время в возке К[рамеров]. Я думал, что он укрывается там от жестоких морозов, и находил это весьма естественным, но когда он воротился от нас назад, муж горько жаловался мне, что Павел Петрович, сверх прямых своих обязанностей, то есть осмотра станции, занимался дорогой, лежа в возке, еще тем, что ловил m-mе К[рамер] за ноги. Они все уехали от меня вперед, и я, прибывши на Жербинскую станцию, К[рамеров] не застал, а нашел только одного Павла Петровича, выбритого, расфранченного и с лукавым выражением на лице.

Могу ли просить покорнейше Ваше Превосходительство взять на себя труд выразить чувства моей признательности Его Преосвященству за его благосклонное ко мне расположение, которым я так дорожу и которое постараюсь сохранить за собой и на будущее время? Не имея теперь достаточного повода, я не решаюсь тревожить Владыку особым письмом, но как только представится удобный случай, я возьму на себя эту смелость. — Я недаром противился советам Преосвященного насчет дороги: морозы созданы как будто не для меня или уж я чересчур нагрелся в тропиках, только я в одной дохе сносил их весьма равнодушно, ни разу не почувствовав нужды ни в медвежьем одеяле, ни в меховых горностаевых панталонах, которыми советовал запастись Его Преосв[ященство]. И мне остается пожалеть, что не заказал себе таких панталон, разве только потому, что, по приезде в Петербург, нечего будет подарить дамам на шапки и на муфты. — Наледей я, правда, видел много, но только больше у себя под носом. Сосульки, бахромой висевшие на шапке, капали оттуда на брови, с бровей на нос, и под носом постоянно присутствовала глыба льда, отчего у меня и образовались две шишки, одна в носу, другая в роту, с нестерпимою болью. Я, по милости их, отчаивался уже видеть Иркутск, но доктор вылечил меня с неимоверной быстротой: он приложил к шишкам винную ягоду, а на другой день ткнул меня одним пальцем в нос, другим в рот, шишки прорвались, и я через день был уже у Николая Николаевича, потом на бале в Собрании. Достопримечательностей Лены я почти не видал, то есть знаменитых столбов и щек, потому что больше интересовался поверстными столбами и наблюдал за своими собственными щеками, стараясь уберечь их от ознобов на реке и от сучьев в лесу и вообще от всяких подобных путевых впечатлений.