Лиля Гурьянова - Мертвая зона. Города-призраки: записки Сталкера

Акимов опять доложил.

– Мы все делали правильно, Николай Максимович. Претензий к персоналу смены не имею.

– Реактор цел? – спросил Фомин.

– Реактор цел! – твердо ответил Акимов.

Дятлов покинул блочный щит управления и вышел в сопровождении дозиметриста на улицу. Весь асфальт вокруг был усыпан блоками реакторного графита, кусками конструкций, топлива. Они подошли вплотную к завалу.

– Ё-моё! – воскликнул Дятлов. – Что натворили! Крышка!

Дозиметрист ошарашенно щелкал переключателем диапазонов, монотонно бормоча: «Зашкал… Зашкал…»

Обогнули торец машзала. Вдоль бетонной стенки напорного бассейна девятнадцать пожарных машин. Слышен рев огня на кровле. Пламя высокое.

– Все! – приказал Дятлов. – Откатываемся! Да выбрось ты свой прибор! И так ясно, что все сдохнем! Облучились…

Они вернулись на БЩУ. К пяти утра у обоих появилась ужасная слабость, головная боль, началась рвота. Появился ядерный загар – цвет лица стал буро-коричевым.

«Скорая» увезла их в медсанчасть.

Судмедэксперт Николай Николаевич Белехов оказался невысоким, сероглазым крепышом с потрясающе обаятельной улыбкой. До аварии он с семьей жил в Припяти, как говорится, «с первого колышка» – с того дня, как в город въехали первые новоселы. Работал в Припятской медсанчасти, воспитывал детишек, их у Ник Ника (так его звали ребята, так, с его разрешения, стали называть и мы с Витькой) оказалось пятеро. После аварии в Припяти не бывал.

– Пойдемте, посмотрим мою квартиру, – попросил Белехов. – Потом в медсанчасть завернем. Хочу там одну штуку проверить…

У дверей своей бывшей квартиры Ник Ник постоял, собираясь с духом, потом медленно открыл дверь и вошел внутрь. Мы тихо вошли следом. В квартире все выглядело так, словно хозяева ненадолго уехали и скоро вернутся домой, разве что слой пыли был слишком толстым. А так – все цело, все на своих на местах. На стене в кухне – отрывной календарь: 27 апреля 1986 года.

Белехов побродил по комнатам, что-то бормоча себе под нос.

– Что, Ник Ник, грустно? – спросила я сочувственно. Белехов понравился мне сразу и безоговорочно, рядом с ним было хорошо.

– Грустно, – согласился Белехов. – Сердце щемит. Что ж… два раза в одну реку не войдешь. Пойдемте отсюда.

И мы ушли, аккуратно прикрыв за собой двери (замки везде сломали еще год назад солдаты, которые дезактивировали Припять).

В медсанчасти Ник Ник так же неторопливо побродил по кабинетам. Потом залез зачем-то под стол в одном из помещений и долго там возился. Мы ждали. Сперва под столом наступила гнетущая тишина. Потом оттуда донесся такой мат, что мы просто оторопели.

– Вот, – Белехов, пыхтя, вытолкал из-под стола большую, запыленную коробку. – Вот она, моя родимая! Из-за нее я тут три дня в помещении просидел с телом Шашенка, от которого «светило», как от маленького реактора! А на мне всей защиты – белый халат да тапочки… Читайте, что тут написано!

Мы склонились над коробкой. «Москва. Спецрейс. Щербине» гласила надпись.

– Мне тогда велели делать отщип тканей, образцы разные брать, чтобы там, в Москве, все это изучили и могли понять, насколько серьезна авария и как надо лечить тех, кто пока еще жив, – стал объяснять нам Белехов. – Сказали: сделай все, надпиши и оставь на видном месте. Солдаты потом вывезут в Киев, а оттуда спецрейсом отправим в Москву. Я сделал, как просили. Шашенка перезахоранивали в Москве недавно – осознали, что надо гроб с его телом забетонировать, слишком сильный от него радиационный фон. Так они на перезахоронение полную химзащиту надели, понимали, как сильно от гроба «светит»! А я в белом халатике… три дня… Зачем?! Если это никому не нужно было… Если все здесь так и осталось… Меня-то зачем было «палить», если все это никому не надо?!

Белехов поднял на нас несчастные и недоуменные, как у незаслуженно обиженного ребенка, глаза.

– А ты сколько тогда «хватанул»? – спросил его Витька.

– Да разве я считал? Я тогда думал, что я – молодой и здоровый, что мне все нипочем!

– А сейчас что думаешь?

– И сейчас думаю то же самое! – после секундной паузы рассмеялся Белехов. – Мне вот в новом городе Славутиче обещали новый морг отгрохать. Большо-ой, как дворец, весь из мрамора. Правда, я там один буду работать, больше на город персонала моего профиля не положено. Зато места будет много! На всех хватит. И на пока еще живых тоже…

Белехов остался ночевать в Припяти, и мы долго сидели за столом, разговаривая обо всем на свете. Потом он несколько раз приезжал к нам в гости в Питер.

Николай Николаевич Белехов и сейчас живет и работает в Славутиче. Местные власти действительно «отгрохали» ему новый морг. Весь из мрамора – как и обещали. И места там много… Что ж, предусмотрительно: ведь Славутич был построен после аварии в аккурат посреди «цезиева» пятна. Так было удобнее – не надо было подводить новые дороги; построили, где выгодно. Местные языкастые дозиметристы сразу же переименовали Славутич, и теперь иначе как «город на беде» они его не называют. Но это никого не волнует…

А страшная ночь 26 апреля все не кончалась. Брюханов и Фомин непрерывно сидели на телефонах. Брюханов держал связь с Москвой, Фомин – с блочным щитом управления четвертого энергоблока.

В Москву в ЦК Марьину, министру Майорцу, начальнику Союзатомэнерго Веретенникову, в Киев министру энергетики Украины Склярову, секретарю обкома Ревенко – тысячи раз повторялась одна и та же модель ситуации: «Реактор цел. Подаем воду в аппарат. Радиационная обстановка в пределах нормы».

Москва отвечала: «Держитесь! Охлаждайте реактор!» Еще из Москвы Брюханову передали, что организована правительственная комиссия, первая группа специалистов из Москвы вылетит в 9 утра.

Фомин время от времени совершенно терял самообладание. То впадал в ступор, то вдруг развивал бурную, лихорадочную деятельность: давил на Акимова и Дятлова, требуя непрерывной подачи воды в реактор, бросал на четвертый блок все новых и новых людей взамен выбывающих из строя…

В промежутках между приступами апатии и перевозбуждения плакал, колотил кулаками по столу, бился о стол лбом…

Зам. главного инженера по науке Лютов сидел и, обхватив голову руками, тупо повторял: «Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе… Скажите, и я вам все объясню…»

– О каком графите вы спрашиваете, Михаил Алексеевич? – удивился Виктор Смагин, начальник смены блока. – Почти весь графит на земле.

– Да ты что?! – испуганно и недоверчиво спросил Лютов.

– Пойдемте, посмотрим.

Они пошли в помещение резервного пульта управления, ближе к завалу. От завала «тянуло» почти 15 тысяч рентген в час. Но тогда об этом не знал никто. Только чувствовали: жжет веки, горло, перехватывает дыхание.