Элиас Канетти - Человек нашего столетия

— Entrez! Входите! — А брат добавил: — Хотите посмотреть дом?

Я поблагодарил и вошел во двор.

Дети — а их было около дюжины разбежались врассыпную, освобождая мне дорогу. Я пересек двор, оба брата сопровождали меня. Яркая молодая женщина поднялась — она оказалась гораздо моложе, чем я думал, лет, наверное, шестнадцати, — и младший брат представил мне ее как свою невестку. Это она вышла накануне замуж. Открыли дверь в одно из парадных помещений, располагавшихся в дальнем конце двора, и пригласили меня войти. Довольно маленькая комната, тщательно убранная и чистая, была устроена на европейский манер: слева от дверей находилась широкая двуспальная кровать, справа от нее большой квадратный стол, покрытый темно-зеленой шелковой скатертью. За ней у стены стоял буфет, в котором видны были бутылки и ликерные рюмочки. Стулья вокруг стола дополняли картину; все выглядело как в каком-нибудь скромном французском мелкобуржуазном жилище. Ни один предмет не мог свидетельствовать, в какой стране ты находился. Наверняка это была их лучшая комната, любая другая в их доме интересовала бы меня больше. Но они думали, что оказывают мне честь, пригласив именно сюда.

Молодая женщина, которая понимала по-французски, но не раскрывала рта, взяла из буфета бутылку и рюмку и налила мне крепкой водки, той, которую гонят здесь евреи. Ее называют «манья» и пьют много. В разговорах с мусульманами у меня часто возникало впечатление, что они, которым пить алкоголь не дозволяется, завидуют из-за этой водки евреям. Мы сели втроем: младший брат, его невестка и я, тогда как старший, молодожен, из вежливости еще немного постоял у дверей, а затем пошел по своим делам. Дел у него наверняка было много, и, поскольку понимать мы с ним друг друга не могли, он перепоручил меня своей жене и младшему брату.

Женщина смотрела на меня неподвижными карими глазами, она не сводила с меня взгляда, но ни малейшим движением лица не выдала, что она обо мне думала. На ней было простое цветастое платье, должно быть из французского магазина, оно подходило к убранству комнаты. Молодой деверь в своем темно-синем костюме, до смешного хорошо отглаженном, выглядел так, будто его только что сняли с витрины парижского магазина одежды. Единственно чужеродным во всем помещении был смуглый цвет кожи обоих.

Пока молодой человек задавал мне вежливые вопросы, на которые я пытался ответить так же вежливо, хотя и не так чопорно, я думал о том, что красивая молчаливая женщина, сидевшая напротив меня, только что встала со своего брачного ложа. Было уже далеко за полдень, но наверняка она сегодня и встала поздно. Я был первый незнакомец, которого она видела после того, как произошла эта существенная перемена в ее жизни. Мое любопытство к ней было сравнимо с ее любопытством ко мне. Именно ее глаза привлекли меня к этому дому, и теперь они смотрели на меня молча и неподвижно, тогда как я все говорил, хотя и обращался не к ней. Мне помнится, что, сидя там, я думал о чем-то абсурдном. Я надеялся, что она мысленно сравнивает меня со своим женихом, который мне так понравился; мне хотелось, чтобы она оценила его превосходство и предпочла его торжественную простоту и скромное достоинство иностранной самоуверенности, за которой она, возможно, предполагала власть и богатство. Я желал ему своего поражения и благословения их браку.

Молодой человек спросил меня, откуда я приехал.

— Из Англии, — сказал я. — Лондон. — Я привык давать здесь этот упрощенный ответ, чтобы не запутывать людей. Я чувствовал, что он слегка разочарован моим ответом, но не знал, что бы ему больше понравилось.

— Вы здесь гостите?

— Да, я еще никогда не видал Марокко.

— Были вы уже в Бахье?

Тут он начал спрашивать меня об официальных достопримечательностях города: был ли я там-то и там-то, а закончил тем, что готов предложить себя в провожатые. Я знал, что если возьмешь в провожатые местного жителя, то уже ничего не увидишь, и чтобы как можно скорей покончить с этой идеей и перевести разговор на другую тему, объяснил ему, что нахожусь здесь с английской киногруппой, которой дал провожатого лично паша. Собственно, я не имел к этим киносъемкам никакого отношения. Но один мой английский друг, который их затеял, пригласил меня в Марокко, а другой друг, с которым я здесь был, молодой американец, играл в нем главную роль.

Сказанное мной произвело впечатление. Он больше не настаивал на том, чтобы показать мне город, но перед его глазами открылись совсем другие возможности. Не найдется ли у нас для него места? Он может все. Он уже давно без работы. Его лицо, в котором было что-то тупое и мрачное, до сих пор казалось мне непонятным; его реакции были слабы или так замедленны, что поневоле засомневаешься, реагирует ли он вообще. Но теперь я понял, что его костюм ввел меня в заблуждение насчет его обстоятельств. Возможно, он выглядел мрачным потому, что давно был без работы, а может, и семья давала ему это почувствовать. Я знал, что все мелкие должности в группе моего друга уже давно заняты, и, чтобы не морочить ему голову, сразу про это сказал. Он немного наклонился ко мне через стол и вдруг спросил:

— Etes-vous Israelite? [241] Вы еврей? (франц.)

Я с удовольствием ответил «да». Было так приятно иметь возможность хоть что-то наконец подтвердить, и, кроме того, мне было интересно, как подействует на него это признание. Он улыбнулся во все лицо, показав большие, желтоватые зубы, обернулся к своей невестке, которая сидела немного поодаль напротив меня, и горячо закивал ей, чтобы и она разделила радость от услышанного. Ни одна черта на ее лице не шевельнулась. Мне показалось, она скорей была даже немного разочарована; ей хотелось, чтобы чужестранец был совсем уж чужим. Так он сиял еще некоторое время, и, когда теперь я обратился к нему с вопросом, стал отвечать несколько более свободно, чем можно было ожидать.

Я узнал, что его невестка родом из Мацагана. Дом не всегда был таким многолюдным. Члены семьи съехались на свадьбу из Касабланки и Мацагана и привезли с собой детей. Все остановились здесь, в доме, вот почему так необычно оживлен был Двор. Его звали Элия Дахан, и он с гордостью услышал, что и я ношу то же имя. Брат его был часовщик, собственного дела у него не было, он служил у другого часовщика. Мне еще раз предложили выпить и поставили передо мной фруктовый компот, какой делала моя мама. Я выпил, но от компота вежливо отказался — может быть, потому, что он напоминал мне о слишком близком; и лишь тут на лице невестки наконец что-то ясно выразилось — сожаление. Я рассказал, что мои предки родом из Испании, и спросил, есть ли еще в Меллахе люди, говорящие по-испански. Он никого не знал, но он слышал про историю евреев в Испании, и это смутное представление было, казалось, первым, что не имело отношения к его французскому стилю и его ближайшему окружению. Потом опять стал спрашивать он. Сколько евреев в Англии? Хорошо ли им там и как с ними обращаются? Есть ли среди них большие люди? Я вдруг ощутил нечто вроде обязанности как-то поблагодарить страну, в которой мне было хорошо, в которой я обрел друзей, и, чтобы он меня понял, рассказал ему об одном английском еврее, достигшем высокого политического положения, лорде Самуэле.