Дора Штурман - В поисках универсального сознания

1993.

Все цитаты из «Вех» даны по переизданию 1967 года («Посев», Франкфурт-на-Майне, Федеративная Республика Германия). В тексте указаны только страницы. Орфография приведена в соответствие с современными нормами.

О других его смыслах (в словообразованиях типа «семибоярщина», «казенщина», «ежовщина» и т. п.) я здесь не говорю.

Имеется в виду либерализм классического европейского типа, а не нынешний «леволиберализм», синонимичный умеренному социализму.

Хотя сами эти примеры в своей конкретности спорны (например, идеализация Кромвеля).

Замечу к слову, что абсолютизация демократии столь же двусмысленна и опасна, а порой и самоубийственна — для демократии.

Пользуюсь случаем заметить: в нынешних российских шовинистических движениях появилась особая (исторически, впрочем, не новая) разновидность антисемитизма. Она гласит: с еврейством можно мириться и даже сотрудничать в определенных вопросах, когда оно, еврейство, пребывает в Израиле или в замкнутых общинах на территории российской диаспоры. В последнем случае оно имеет право на культурную и религиозную автономию, но ни в коем случае не должно претендовать на активную роль в русской культуре и российской политике. Утописты-антисемиты этого толка прокламируют свой гуманизм и терпимость. И, как все утописты, они не видят, что в случае попытки воплотить утопию в жизнь обречены на большое пролитие чужой крови. Гражданина многонациональной державы, тем более гражданина активного, каковы евреи по темпераменту и степени социальной эмансипации, трудно вогнать в гетто культурно-религиозной автономии без его воли на то. А среди евреев такую волю проявят немногие. Желающие не быть россиянами евреи уезжают в Израиль, а не запираются в гетто. Россияне же любого этнического происхождения вправе и будут претендовать на те же гражданские права, что и русские. Немецкие нацисты, кстати, начинали со сходных идей.

Например, «где охотник?». Кирилл Хенкин использовал эту аналогию в своей мемуарной книге «Охотник вверх ногами».

Анохин П. К., «Методологический анализ узловых проблем условного рефлекса» (в сб. «Философские проблемы высшей нервной деятельности и психологии». Изд. АН СССР. М. 1963, стр. 167, 171 — 172).

Мне уже случалось писать о том, с какой неотклонимой наглядностью воспроизвел его Солженицын в картине Февральской революции («Остановимо ли Красное Колесо?». — «Новый мир», 1993, № 2).

Взаимоотношения Церкви и государства оставляю вне обсуждения (никонианская реформа состоялась при Алексее).

Поздний Маркс в письмах Вере Засулич высказал (вполне народническое, а не «марксистское») предположение, что русская крестьянская община может стать ячейкой социализма в деревне. В тех же письмах прозвучало (позднее оформленное Лениным как теоретический тезис) еще одно «немарксистское» предположение Маркса: что крестьянская Россия может стать первой в Европе страной, в которой победит социалистическая революция. Как видим, Маркс был менее последователен, чем «марксисты» (Ленин — тоже). Политическая целесообразность (цель революция любой ценой) для того и другого неизменно оказывается выше всех убеждений и принципов.

В «Августе Четырнадцатого» А. Солженицына показана одна роковая для ситуации начала российского XX века особенность характера Николая II. Он был умен, доступен доводам оппонента и в диалоге выглядел толерантным. Но более твердый чужой характер, более последовательный разум рядом, ощущение в подчиненном некоей неустранимой внутренней независимости вскоре начинали его (а еще более императрицу) тяготить (ее — раздражать). И потому происходила почти автоматическая селекция: прочно в окружении царской четы удерживались только конформизм и посредственность. Исключением оказалась мистическая вера царицы в неординарного и еще весьма плохо известного историкам Распутина (не случайно его Солженицын непосредственно вводить в картину не стал). Но «старец» был целителем обожаемого родителями наследника, и здесь отношения складывались нестандартно. Столыпин же (в силу своей несгибаемой внутренней верности самому себе) при всей преданности царю и России оказался заведомо не ко двору.

Этот образ — единственное, пожалуй, что останется в истории общественной мысли от творчества А. Зиновьева.