Ю Кагарлицкий - Был ли Свифт научным фантастом

Свифт поддавался обаянию подобных открытий и вместе с тем отметал их. В них ему чудилось что-то подозрительно напоминающее отвлеченные умствования средневековых схолаетов.

Когда Свифт говорит в "Путешествиях Гулливера" о своем высоком уважении к науке, он не лукавит. Он действительно ее ценит и знает. То же открытие спутников Марса сделано им отнюдь не потому, что он одарен "вторым зрением", а путем куда более прозаическим. Он обладает хорошим знанием астрономия.

О том, что, возможно, у Марса есть спутники, писал еще Фонтенель в книге "О множественности миров". Свифт решил, очевидно, проверить Фонтенеля при помощи третьего закона Кеплера, который, как известно, формулируется так: "Квадраты времен обращения планет вокруг Солнца относятся как кубы их средних расстояний от Солнца", - и проверка оказалась успешной. Если Свифт и несколько ошибся в цифрах, то не больше, чем ошибся бы на его месте любой астрономтеоретик его времени.

Но внимательно вчитавшись в соответствующее место из Свифта, можно извлечь из него нечто большее, нежели уверенность в научной осведомленности великого сатирика.

Почему, собственно говоря, Свифт, оперируя третьим законом Кеплера, ссылается не на творца этого закона, а на Ньютона, на теорию всемирного тяготения? Потому что проник своим философского склада умом во внутреннюю суть законов Кеплера. Почти столетие спустя другой философ, Гегель, показал, что ньютоновский закон тяготения уже содержится во всех трех законах Кеплера, а в третьем выражен особенно определенно.

Свифт не просто находится на уровне знаний своего времени. Кое в чем он способен опережать современные ему научные представления. Но право на такое опережение он не признает за другими и чурается этой способности в себе.

Там, где мы видим в нем фантаста, он сам видит в себе только сатирика, измышляющего химерические предположения для того, чтобы их осмеять. Достойны, по его мнению, осмеяния любые гипотезы математиков, астрономов и прочих.

Он ценит и знает науку. И поэтому хочет уберечь ее от многих опасностей. От тех прежде всего, которые на протяжении многих веков тормозили ее развитие.

Он был просветителем - врагом суеверий, и отвлеченное знание порой ассоциировалось для него с суеверием. Надо вспомнить, сколько вреда причинила науке схоластика, чтобы понять, как закономерна для Свифта подобная точка зрения.

Всего за сорок лет до рождения Свифта умер великий английский философ Фрэнсис Бэкон (1561-1626), который направил науку на путь опыта, и установки Бэкона сохраняют всю свою свежесть для Свифта. Одно из двух казалось рационалисту Свифту: либо знание, опирающееся на опыт и непосредственно применимое к практике, либо отвлеченность, которая сродни суеверию.

Мы понимаем теперь отрицательные стороны эмпиризма Бэкона. Он мешал постановке общих вопросов. Они были отданы на откуп схоластике. Наука еще не победила схоластику, а только обособилась от нее. Но для Свифта авторитет Бэкона был непререкаем.

Впрочем, тут-то и становится совершенно необъяснимой вражда Свифта к Ньютону. Ведь для Ньютона методологические установки- Бэкона так же несомненны, как и для Свифта.

Он так же верит в опыт и так же не доверяет гипотезе.

Он вполне мог бы повторить знаменитые слова Лавуазье: "Гипотеза есть яд разумения и чума философии; можно делать только те заключения и построения, которые непосредственно вытекают из опыта". Именно победа Ньютона над Декартом заставила пригвоздить к позорному столбу науки любую гипотезу. В чем же тогда Свифту подозревать Ньютона?

В очень существенном. В том, что высказывания Ньютона расходятся с его практикой. И здесь Свифт совершенно прав.

Суть методологических расхождений между Декартом и Ньютоном состоит отнюдь не в том, что первый высказал беспочвенную гипотезу, а второй опирался на факты и никуда от них не уходил. Согласимся - у Ньютона было больше фактов, хотя и Декарт не был так уже беспочвен, как может показаться с первого взгляда. Но они оба создавали гипотезы.

Только гипотеза Декарта была неверна, гипотеза Ньютона - верна. Она поддавалась подтверждению на материале опыта.

И тем не менее в момент своего появления это была гипотеза, и ей поразительно недоставало тех самых опытных данных, из которых, по мнению Ньютона, только и может исходить настоящий ученый. Понадобилась пятидесятилетняя работа Лапласа и других сторонников Ньютона для того, чтобы его гениальная гипотеза приобрела права научной теория в том смысле, в каком он сам это понимал, и чтобы умолкли голоса противников.

Свифту не надо было заниматься специальными исследованиями для того, чтобы ощутить изрядную долю гипотетичности в теории Ньютона. Именно в абсолютной гипотетичности с пеной у рта обвиняли Ньютона его противники на континенте. Об этом говорили повсюду. Молодой Вольтер очень остроумно и очень показательно для просветителя, боявшегося вторжения схоластики в только что освободившуюся от нее науку, сформулировал в 1727 году в "Английских письмах" суть расхождений между Декартом и Ньютоном. Для него один не лучше другого. "У картезианцев все достигается при помощи давления, что, по правде говоря, не вполне ясно, - писал он. - У ньютонианцев все объясняется при помощи притяжения, что, однако, немногим яснее" [Очень показательно, впрочем, что вскоре после "Английских писем" Вольтер пишет в стихотворном послании к маркизе дю Шатле о величии Ньютона и становится его пропагандистом. ]. Для Свифта все это тоже "немногим яснее", и он яростно обрушивается на Ньютона. Но любопытно, что Ньютон - автор гипотезы привлекает его внимание гораздо больше, чем мог бы привлечь Ньютон - верный бэконианец.

В лице Бэкона наука еще не победила схоластику, а только обособилась от нее. В лице Ньютона и Лейбница наука начала отвоевывать свое достояние, и Свифт по-своему увлечен их борьбой. Он был, как уже говорилось, большим знатоком и любителем античности, а античная наука меньше всего была эмпирична. Напротив, она смыкалась с философией, даже со сказкой, и создавала своего рода "теоретический задел". Напрасно думают, что опережение наукой практики - исключительный признак XX века. Наука и практика всегда шли вперегонки с переменным успехом. И увлечение античностью помогало Свифту выискивать интересное и перспективное в опережающей науке его дней.

Но он тут же спохватывается. Он вспоминает, что достигнутое в античности было скомпрометировано в средние века.

Был скомпрометирован сам принцип опережения. Что касается Ньютона, то его теории кажутся Свифту тем подозрительнее, что он знает о крайней религиозной ортодоксальности в нетерпимости - не будем говорить мракобесии - Ньютона. Это и превращает роман Свифта в своеобразную "антифантастику" по отношению к предшествующей фантастикe сказке. Тут уж Свифт не щадит никого - даже своих учителей, античных авторов.