Михаил Михеев - В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Пожалуй, можно попытаться сравнить это с современными текстами Михаила Безродного, в которых в едином высказывании могут быть объединены а) какой-нибудь классический текст культуры (в его пафосном звучании), б) бесконечно снижающие и опошляющие его стереотипы массовой культуры с их собственной "рецепцией" - через сознание антикультурно настроенной личности (или же через бессознательное автора, выпускающее на поверхность вытесненные фрагменты, маскируя их под черновики знаменитого предшественника) и в) уже отдельно проглядывает и собственно-авторская позиция, иронически остраняющая и то, и другое восприятия, и извлекающая из этого некий поэтический дифференциал, как, например, в "Стихах, сочиненные ночью во время бессоницы и не вошедших в основное собрание":

В парке бабье лепетанье,

Шепот, робкое дыханье...

Но увы! - повержен в тлен

Чуждый чарам чахлый член.[64]

Итак, в осваивающем и подминающем под себя все пространство русского языка советском "новоязе" Платонов берет на вооружение два основных приема: во-первых, заимствует абстрактные понятия идеологии, интерпретируя их, как мы видели, с помощью простого человека из народа, а во-вторых, производит и обратную операцию, когда самые простые и вполне понятные (для "простеца"), обиходные слова и выражения - для дополнительного "веса" и придания им значительности, что-ли? - с избытком нагружает множеством идеологических ассоциаций, делая их такими чудовищно неправдоподобными, что всякий смысл из них полностью утрачивается. Это заставляет еще раз задуматься о них, посмотреть на них с "повернутой в абсурд" точки зрения. В первом случае Платонов пародирует использованный классиками "мар-лен-стал-изма" прием т.е. вскрывает "глубинную суть" во всяком подвергаемом "безжалостному анализу" явлении и склонен видеть во всем только конкретные "политико-экономические законы развития", "общественно-производственные отношения" и одну только материальную заинтересованность конкретных лиц. Во втором случае им пародируется сама логика построения речи у нового поколения - пришедших на смену террористам-революционерам - советских рвачей-бюрократов, когда нахватанные из официального дискурса выражения сплавляются вместе без всякого разбора, чтобы только произвести эффект и тем самым "подчинить себе" человека массы.

Включения библейских речений

Платоновская мысль вообще почти всегда живет только в преувеличении и движется вперед с помощью одних парадоксов. Что такое, например, чевенгурский

интернационал злаков и цветов (Ч),

как не отклик на евангельский образ полевых цветов? - переосмысление его, так сказать, в новой терминологии. Вспомним слова Иисуса, обращенные к ученикам (Мф.6,25-33):

...Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что вы заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.

В текстах Платонова вообще много скрытых и явных перекличек и откликов на Вечную книгу, причем, перекличек не всегда уважительных по отношению к последней - иногда остро полемических, иногда прямо пародийно обращенных.

Так, в повести "Котлован" есть образ трудящихся ласточек - у которых под пухом и перьями на самом деле скрывался:

пот нужды - они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг (К).

Здесь приведенные выше слова Иисуса, обращенные к ученикам, представлены в перевернутом виде: у Платонова птицы оказываются такими же труженицами, как и люди-пролетарии, ибо они вполне сознательно вынуждены нести ответственность за пропитание своих семейств.

Душа традиционно (еще до христианской образности) отждествлялась с птицей. В евангельской символике птицы небесные, так же как цветы полевые это образы беззаботности и полной независимости мира духовного от мира материального. У Платонова же словно и на птиц распространено "марксово" (или, точнее, Божественное) проклятие: в поте лица добывать хлеб свой. Мир, таким образом, как бы полностью материализован, овеществлен, лишен одухотворенности, все в нем оказывается заключенным в некое скупое чувство целесообразности. Человеческая душа (в угоду материализму) лишается свободы, взятый из Евангелия образ "птиц небесных" приведен в соответствие требованиям идеологии, и тем как бы пародийно обыгран, снижен, почти уничтожен. Но что говорит нам по этому поводу сам Платонов, опять остается непонятным: его собственный голос неслышен.

С теми же евангельскими образами у Платонова есть и другие переклички. Так, почти в соответствии с напутствиями Христа, землекопы, роющие котлован (для общепролетарского дома), трудятся, не заботясь о собственном пропитании, о жилье и одежде:

они ели в тишине, не глядя друг на друга и без жадности, не признавая за пищей цены, точно сила человека происходит из одного сознания (К).

Но может быть, евангельские аллюзии в текстах Платонова почти так же диаметрально противостоят идеям его творчества, как аллюзии к текстам официальной идеологии? - Вообще как будто все "чужие" точки зрения для Платонова существуют только на равных, без всякого предпочтения?

Для ответа на этот вопрос попытаемся сравнить платоновскую манеру обращения с библейской темой - с вольным обращением с ней у авторов, активно работавших приблизительно в то же самое время, что Платонов (т.е. в конце 20 - начале 30 гг.), а именно, - у Ильфа и Петрова.[65] На первый взгляд, их ирония в чем-то очень сходна с платоновской. Возьмем эпизод "охмурения ксендзами" Адама Козлевича из "Золотого теленка" (гл.XVIII). Там также, подобно тому как это происходит у Платонова, церковнославянская терминология (правда, в римско-католическом варианте) используется как бы "не по ее прямому назначению".

Так, костел, патеры, исповедь, нравственные беседы, уловление души, пост, требы, храм божий, царствие небесное, паперть, молитвенник, херувимы и серафимы, блудный сын, попасть на небо, сутана, чудеса, накормить пятью хлебами, папа римский... - все эти термины обыгрываются у Ильфа и Петрова с очевидной "тенденцией" и перевесом в пользу новой господствующей идеологии: вспомним тут хотя бы расхожие упоминания их героями веры исключительно как "опиума для народа" или, например, то, по какому признаку Бендер может сравнить себя со "служителями культа": "Я сам склонен к обману и шантажу". При этом авторами применяются разные способы стилистического снижения - от многократного повторения намеков на материальную заинтересованность "ксендзов" в автомобиле Козлевича до намеренной "каши" в использовании религиозных терминов (с искажением их смысла в пользу профанного употребления), а также от упоминания явных атрибутов-жупелов до простого сталкивания описания в область "телесного низа":