Михаил Михеев - В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Занятие техникой покоя будущего здания обеспечивало Прушевскому равнодушие ясной мысли, близкое к наслаждению, - и детали сооружения возбуждали интерес, лучший и более прочный, чем товарищеское волнение с единомышленниками. Вечное вещество, не нуждавшееся ни в движении, ни в жизни, ни в исчезновении, заменяло Прушевскому что-то забытое и необходимое, как существо утраченной подруги" (К).

Чувства, конечно, могут - как тучи закрывают собой небо - полностью блокировать Ум, и тогда уже человек "погибает" для общества:

Сарториус чувствовал, как в тело его вошли грусть и равнодушие к интересу жизни, - смутные и мучительные силы поднялись внутри него и затмили весь ум, всякое здравое действие к дальнейшей цели. Но Сарториус согласен был утомить в объятиях Москвы все нежное, странное и человеческое, что появилось в нем, лишь бы не ощущать себя так трудно, и вновь отдаться ясному движению мысли, ежедневному, долгому труду в рядах своих товарищей (СМ).

А вот во время праздничного ужина героиня "Счастливой Москвы"

Москва Честнова - забылась и ела и пила, как хищница. Она говорила разную глупость, разыгрывала Сарториуса и чувствовала стыд, пробирающийся к ней в сердце из ее лгущего, пошлого ума, грустно сознающего свое постыдное пространство.

Т.е. Ум сам придумывает себе обманы, пошлости и лжет, а сердце всегда чувствует за них стыд и - страдает. Здесь Ум словно пустая комната, а Чувства - перенаселенная коммунальная квартира, где в спертом воздухе трудно дышать и надо следить, стобы не отавить кому-нибудь ногу...

8. В сознании просто течет бесконечный поток образов. Все они - из природы, и суть ее отражения. Но они же и гонят сердце человека - вперед, вызывают те или иные Чувства, заставляют человека предпочитать одно и нанавидеть другое, иначе говоря, дают ему, чем жить.

Сарториус взял Честнову за руку; природа, - все, что потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось перед взором, всегда незнакомо и первоначально - заросшей травою, единственными днями жизни, обширным небом, близкими лицами людей, - теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в одно тело и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых ног.

Подобную же увлеченность - и во-влечение Мысли в оборот реальной жизни - при посредстве Чувства переживал на себе, на мой взгляд, и П.А.Флоренский. Платоновское трепетное отношение к миру (только с виду и "как бы") неживых - вещей очень сходно с тем мистическим персонализмом Павла Флоренского, который виден уже в воспоминаниях детства - например, о том, какие факты пробуждали интерес к науке[88]:

Закон постоянства, определенность явления меня не радовали, а подавляли. Когда мне сообщалось о новых явлениях, мне до тех пор не известных, - я был вне себя, волновался и возбуждался, особенно если при этом оказывалось, что отец, или хотя бы кто-нибудь из знакомых его, видел сам это явление *. Напротив, когда приходилось слышать о найденном законе, о "всегда так", меня охватывало смутное, но глубокое разочарование, какая-то словно досада, холод, недовольство: я чувствовал себя обхищенным, лишившимся чего-то радостного, почти обиженным. Закон накладывался на мой ум, как стальное ярмо, как гнет и оковы. И я с жадностью спрашивал об исключениях. исключения из законов, разрывы закономерности были моим умственным стимулом. Если наука борется с явлениями, покоряя их закону, то я втайне боролся с законами, бунтуя против них действительные явления. Законность была врагом моим; узнав о каком-либо законе природы, я только тогда успокаивался от мучительной тревоги ума, чувства стесненности и тоскливой подавленности, когда отыскивалось и исключение из этого закона.

Положительным содержанием ума моего, твердою точкою опоры - всегда были исключения, необъясненное, непокорное, строптивая против науки природа; а законы - напротив, тем мнимо-минуемым, что подлежит рано или поздно разложению. Обычно верят в законы и считают временным под них не подведенное; для меня же подлинным было не подведенное под законы, а законы я оценивал как пока еще, по недостатку твердого знания, держащиеся. И явление меня влекло и интересовало, пока сознавал его необъясненным, исключением, а не нормальным и объяснимым из закона (Флоренский 1920: с.183).

Вещь как таковая, уже всецело выразившаяся, мало трогала меня, раз только я не чувствовал, что в ней нераскрытого гораздо больше, чем ставшего явным: меня волновало лишь тайное (Флоренский 1923: 90)

И поледний отрывок - из письма жене из лагеря, написанного незадолго до смерти, в 1937):

...Все научные идеи, те, которые я ценю, возникали во мне из чувства тайны. То, что не внушает этого чувства, не попадает и в поле размышления, а что внушает - живет в мысли и рано или поздно становится темою научной разработки.

Итак, поэтический мир Платонова населяют сложным образом взаимосвязанные образы-идеи, это в частности, Скупость и Жадность (под которыми на самом деле скрываются Великодушие и Щедрость, как мы видели), а также Ум и Чувство. Все они по-бахтински диалогичны и могут быть так или иначе поставлены друг против друга, т.е., как правило, двунаправленны и находятся либо в прямом контрасте, парадоксе и противоречии к тем идеям, которые автору (и читателю) известны и поэтому могут быть оставлены автором в подтексте, либо "пародируют", "передразнивают", "цитируют" или как-то - с той или иной степенью искренности - "заручаются" чужим мнением, пытаются разделить или оспорить его, "примерив его на себя" или "разыграв" перед читателем.

Самое интересное, на мой взгляд, в том, что эти образы свободно могут противоречить не только внешнему контексту, но и друг другу! - Система образов-идей Платонова намеренно строится на соположении друг с другом противоположностей, на рядоположении тезиса и антитезиса (а также всех агрументов в пользу как первого, так и последнего) и прямом их "соревновательном" сосуществовании, совершенно на равных, без каких-либо обозначенных авторских предпочтений, - т.е. как бы на совместном учете и взаимном подкреплении ими друг друга, или на их обязательном участии в самом "строении" и "составе" Души человека. Это говорит, как мне кажется, не о "внутренней противоречивости", как можно было бы считать, а, наоборот, о проникновении писателя в самые глубины человеческой психики, о попытке разложении всякого предмета на "окончательные" атомы смысла, дальше которых никакой - ни научный, ни поэтический - анализ пойти не может, оставляя место только "практике", или свободно творящей реальность - воле человека.

Платоновская душа :

к восстановлению смысла так и не доведенной до конца утопии

Русский дух был окутан плотным покровом национальной матери,