Газета День Литературы - Газета День Литературы # 170 (2010 10)

Хорошо помню, как радовался я, тогда совсем ещё "зелёный" поэт, жадно проглатывавший всё лучшее, что появлялось в бившей ключом поэтической жизни страны, когда в центральном книжном магазине Минска мне удалось купить только что изданную книжку стихов Станислава Куняева с волевым прищуром цепких авторских глаз на обложке. Я тогда поставил её на полочку рядом со сборником ещё одного полюбившегося мне поэта – Владимира Соколова, чьё стихотворение "Паровик. Гудок его глухой...", написанное в далёком пятьдесят девятом, тотчас же выучил наизусть. И до сих пор отношу его к самым вершинным достижениям поэзии двадцатого века.

В то время "модные" шестидесятники собирали громадные аудитории, на поэтические вечера было не пробиться, сборники Евтушенко или Вознесенского спекулянты из-под полы продавали по десятикратной цене... И покупали, хотя сегодня, когда книжный "бум" давно прошёл, те же томики по дармовой цене валяются в букинистике – безжалостное время всё расставило на свои места. Куняев и тогда был популярен у истинных ценителей поэтического слова, хотя читать с завыванием собственные вирши никогда не умел. Да и по стихам уже тогда чувствовалось, что по взрывному авторскому темпераменту не усидеть ему на кочке "тихой лиричности", мало ему этого, тесно ему там. Как выразился критик Владимир Бондаренко, Куняев "осознанно шёл к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации". Зато сегодня куняевских книжек в букинистике, во всяком случае, минской, не встретишь – не сдают...

Хочу оговориться – моим единственным поэтическим кумиром никто из перечисленных поэтов никогда не был, как не был единственным кумиром и никто другой, включая гениальную плеяду поэтов Серебряного века, самого блистательного, самого романтического, на мой взгляд, периода в русской поэзии. Просто они входили в душу, чтобы остаться там уже навсегда, – Блок, Есенин, Ахматова, Волошин, Георгий Иванов, Пастернак, Цветаева, Ходасе- вич, Белый, Ман-дельштам, Бальмонт, Северянин, Хлебников, Елагин, Клычков... Советская поэзия, особенно комсомольская, прошла почти по касательной, хотя Заболоцкий, Мартынов, П.Васильев, Тарковский, Петровых, Самойлов, Жигулин, Слуцкий – в той степени, в какой их, вечно замалчиваемых и принижаемых, можно называть "советскими поэтами", – безусловно, оставили своим творчеством след в сердце. И дело, скорее всего, не только во взаимоотношениях общества и поэта. Бродского Отчизна, вроде бы, тоже не очень жаловала, а не трогают меня его филигранные выверты, не чувствую я за ними какой-то истинной боли, которая, вонзаясь строчками в плоть, и твою душу кричать заставляет...

Читая практически всех, кого в то далёкое время можно было прочесть, и с ужасом понимая, что из громаднейшего количества "признанных" и "титулованных" врачевать душу, за исключением разве что позднего Твардов- ского да ранней Ахмадулиной, совершенно некем, я буквально проглотил с огромным трудом добытые сборнички Николая Рубцова, Алексея Прасолова, тех же Владимира Соколова, Юрия Кузнецова и Станислава Куняева. В них не было поэтического официоза, словесной трескотни и полнейшего душевного равнодушия – этих трех главнейших составляющих тогдашней "официальной" советской поэзии. Отклонявшимся от генерального курса высочайшее признание никак не грозило... Впрочем, я, кажется, отвлёкся...

Феномен Куняева-поэта, на мой взгляд, состоит в том, что задолго до вселенской "переоценки ценностей", уничтожившей не только великую страну, но и понятия чести, достоинства, порядочности, человеколюбия, он, едва ли не первым в отечественной литературе, произвёл собственную переоценку, увидев главное не в планетар- ном размахе братания всего безнационального, надличностного, а в умении любить, ценить и спасать в первую очередь своё, родное, тот крохотный уголок, что издавна в народе зовётся "малой Родиной". Причём сделал это звучно, почти декларативно, не побоявшись прослыть "узким" в своих представлениях и интересах:

Эти кручи и эти поля,

и грачей сумасшедшая стая,

и дорога... Ну, словом, земля

не какая-нибудь, а родная.

Неожиданно сузился мир,

так внезапно, что я растерялся.

Неожиданно сузился мир,

а недавно ещё расширялся.

Одновременно с этим к поэту пришло понимание единства родного народа, некогда разделённого революцией и Гражданской войной на две, казалось бы, навеки несовместимые части, почти в равной мере обречённые на страдания. Вспомним, что красные бойцы, поднимаясь в атаку, пели: "Смело мы в бой пойдём за власть Советов! И как один умрём в борьбе за это!.."

А белые, идя в ответную атаку, выхаркивали из глоток: "Мы смело в бой пойдём за Русь святую! И как один умрём за дорогую!.."

Чего здесь больше – готовности беззаветно умереть за Родину или различий между "властью Советов" и "Русью святой"? Полагаю, ответ однозначен, да и второе понятие несравненно объёмнее первого...

По своей всегдашней манере трудно и долго, но непременно доходить до истины, С.Куняев и тут приходит к пониманию первопричин трагедии, до самых устоев потрясшей Россию:

Всё начиналось с детей Николая.

Что бормотали они, умирая

В смрадном подвале?

Всё те же слова,

Что и несчастные дети Арбата...

Что нам считаться,

судьба виновата,

Не за что, а воздаётся сполна...

Хотя, будем откровенны, и он немало пометался в поисках опоры для рушащегося, как всем тогда казалось, русского мира:

От объятий всемирного банка,

Что простёрлись до наших широт,

Упаси нас ЦК и Лубянка,

А иначе никто не спасёт...

Потребовалось время, чтобы поэт осознал – истину и спасение следует искать совсем в других местах...

В контексте сказанного совершенно понятно, почему нынешний С.Куняев так любит повторять пророческие слова Константина Леонтьева о том, что "мировое не значит космополитическое, т.е. ко всему равнодушное и презрительное. Истинно мировое есть прежде всего своё собственное, для себя созданное, для себя учреждённое, для себя ревниво хранимое и развиваемое, а когда чаша народного творчества и хранения переполнится тем именно напитком, которого нет у других народов... тогда кто удержит этот драгоценный напиток в краях национального сосуда? Он польётся сам через эти края национализма, и все чужие люди будут утолять им жажду свою"...

В поэзии невообразимо огромную роль играет интонация, с которой поэт речёт то, что бередит душу. Поэтов всех эпох тревожила тема разрушения природы человеком. Но одно дело у Евтушенко: "Нерпы, нерпы. Мы вас любим, Но дубинами вас лупим, Ибо требует страна. Поступаем очень круто, потому, что вы – валюта, А ва- люта нам нужна...", – где позёрства и самолюбования куда больше, чем истинной боли, а совсем другое – у Куняева: