Джером Джером - Люди будущего

Тот, кто говорит о русских общественных классах и корпорациях как о глухой, эгоистической стене, стоящей на пути к прогрессу, тот ошибается. История России будет повторением истории Французской революции, но с той только разницей, что образованные классы, мыслители, толкающие вперед бессловесную массу, делают это с открытыми глазами. В истории русской революции мы не встретим ни Мирабо [2] Мирабо — граф Мирабо Оноре Габриэль Рикети (1749—1791), деятель Великой французской революции. Был секретным агентом королевского двора. , ни Дантона [3] Дантон Жорж Жак (1759—1794) — деятель французской буржуазной революции. Выступал за смягчение революционного террора и был казнен. , устрашенных неблагодарностью народа. Люди, подготавливающие в настоящее время революцию в России, насчитывают в своих рядах государственных деятелей, военных, женщин, богатых землевладельцев, благоденствующих торговцев и студентов, знакомых с уроками истории. Все эти люди не обладают ложным понятием относительно того слепого чудовища, в которое они вдыхают жизнь. Они хорошо знают, что чудовище это растопчет их, но вместе с тем им хорошо известно, что за одно с ними будут растоптаны несправедливость и невежество, ненавидеть которые они научились сильнее, чем любить самих себя.

Русский мужик, поднявшись, окажется более ужасным, более безжалостным, чем люди 1790 года. Он менее культурен и более дик. Во время своей работы эти русские невольники поют унылую, грустную песню. Они поют ее хором на набережных, обремененные грузом, на фабриках, в бесконечных степях, пожиная хлеб, который, может быть, им не придется есть. В этой песне поется о полной довольства жизни их господ, о пиршествах и развлечениях, о смехе детей и о поцелуях влюбленных.

Но припев после каждой строфы один и тот же. Если вы попросите первого попавшегося русского перевести вам его, то он пожмет плечами.

— Да это просто значит, — скажет он, — что их время также наступит когда-нибудь.

Эта песня — трогательный и неотвязчивый мотив. Ее поют в гостиных Москвы и Петербурга; во время ее пения болтовня и смех исчезают, и через закрытую дверь вползает молчание, словно холодное дуновение. Эта песня напоминает жалобный вой ветра, и в один прекрасный день она пронесется над страною, как провозвестник террора.

Один шотландец, с которым мне пришлось встречаться в России, рассказал мне следующую любопытную, характерную историю. Приехав в Петербург в качестве управляющего одной большой фабрики, во главе которой стояли шотландские предприниматели, он во время первого же недельного расчета рабочих допустил, без малейшего желания со своей стороны, ошибку. Благодаря недостаточно еще хорошему знакомству с русскими деньгами он обсчитал каждого рабочего на рубль. Однако ему удалось открыть и исправить свой промах до следующей субботы. Рабочие отнеслись к его объяснениям с полным спокойствием и без каких бы то ни было возражений. Это удивило его.

— Но вам же было известно, что я не додал вам, — обратился он к одному из них. — Почему же вы не сказали мне об этом?

— О, — ответил тот, — мы думали, что вы положили эти деньги в свой карман. Пожаловаться же значило бы лишиться заработка, так как всякий бы, конечно, поверил больше вам, чем нам.

Взяточничество вообще распространено по всей России, все общественные градации которой смотрят на это как на установленный порядок вещей. Один мой приятель подарил мне маленькую собачку. Собачка эта была довольно ценным экземпляром, и я решил захватить ее с собою. Между тем, как всем известно, на русских железных дорогах брать собак в пассажирские вагоны строго воспрещается. Совокупность наказаний за подобное ослушание устрашала меня.

— Пустяки, обойдется, — успокоил меня мой приятель, — не забудьте только захватить с собой несколько лишних целковых.

Я «смазал» начальника станции и кондуктора и, довольный собою, пустился в путь. Но я не предугадал того, что готовилось для меня в недалеком будущем. Известие о том, что едет какой-то англичанин с собакой в корзине и рублями в кармане, должно быть, было протелеграфировано по всей линии. Почти при каждой остановке в вагон входил ражий представитель административной власти в полной амуниции. При виде первого из этих господ с фельдмаршальской осанкой у меня заекало сердце. Сибирские виды замелькали предо мною. Дрожа с большой осторожностью, я предложил ему золотую монету. Он так горячо пожал мне руку, что я даже думал, что он хочет поцеловать меня. Впрочем, я вполне убежден, что оно так бы и случилось, если бы я подставил ему свою щеку. Зато следующий показался мне уже менее страшным. Насколько возможно, я догадался, что он за пару полученных им от меня целковых расточал по моему адресу самые сердечные пожелания, после чего, поручив меня заботам Провидения, ретировался.

Вплоть до самой германской границы я раздавал направо и налево этим субъектам с фельдмаршальской осанкой по известному количеству русских денег, равному по стоимости шести английским пенсам, причем их прояснившиеся лица и горячие пожелания были вполне достойной наградой мне за потраченные деньги.

Но к человеку, в кармане которого не позвякивает несколько свободных рублей, русская администрация не так благосклонна. При помощи затраты еще некоторой суммы я избавился от таможенных хлопот с моей собакой и спокойно мог осмотреться. С полдюжины чиновников травили какую-то несчастную личность, а она, огрызаясь, давала им отрывистые ответы. Все это напоминало сцену дразнения полуголодного ублюдка школьниками. Один из спутников, с которым я познакомился в дороге, объяснил мне, что в паспорте этой личности нашлось какое-то пустячное упущение. У нее не оказалось лишних денег, и в результате таможенные чиновники порешили отправить ее назад в Петербург — около восемнадцати часов езды — в вагоне, в котором в Англии не стали бы перевозить даже быков. Случай этот дал обильную пищу для шуток господ чиновников. Они то и дело заглядывали в комнату для проезжих, где, забившись в угол, сидел неудачник, и, оглядев его многозначительно, выходили, посмеиваясь. Задор сошел с его лица, а его место заняла угрюмая безучастность — выражение, которое можно встретить у побитой собаки; экзекуция кончена, и она смирно лежит, устремив свой взор в пространство, по-видимому, не думая ни о чем.

Русский рабочий не читает газет и не имеет своего клуба, однако ему все известно. На берегу Невы, в Петербурге, существует тюрьма. Говорят, что теперь подобные вещи уже упразднены, но, по крайней мере, еще недавно внутри этой крепости, ниже уровня льда, была маленькая келья, и заключенные, которых помещали туда, дня через два после своего помещения пропадали бесследно, их участь делалась известной разве только рыбам в Балтийском море. О подобных вещах идет слух среди народа, о них толкуют извозчики, греясь вокруг костров, полевые рабочие, отправляясь и возвращаясь с работы в серые сумерки, фабричные рабочие, перешептывания которых замирают в грохоте станков.