Лев Прозоров - Кавказский рубеж. На границе с Тьмутараканью

Между прочим, источник рассказа про Кия и его братьев летописец называет прямо: «якоже сказают». Не просто «говорят» — это бы передали словами «глаголаху», «рече» — а именно «сказают» — сказывают, как сказывают былины или сказки. Кий был героем местных преданий, которые летописец добросовестно записал — иначе, как метко подчеркнул Б. А. Рыбаков, ему ни к чему было бы признаваться, что он не знает («не свемы»), к какому именно кесарю ходил в Царьград-Копстантинополь князь Кий. Он мог бы спокойно вставить в сочинённый им рассказ кого угодно — хоть Юстиниана, хоть Феодосия Великого, хоть самого Константина, основателя Второго Рима. Но раз имя кесаря не названо — значит, и предание записано без домыслов и изменений. «Фольклор», презрительно скривит губу иной сноб. Что ж, устные предания — не худший способ сохранения сведении о прошлом. И отнюдь не самый ненадёжный — стоит вспомнить историю с Олавом Альвконунгом. Про него рассказывает в своей саге «Саге об Инглингах» Снорри Стурлусон в XIII веке, а сам конунг жил ещё во времена Великого переселения народов, и конечно, ничем, кроме фольклора, Снорри в рассказе о нём пользоваться не мог. Тем не менее, когда в XX веке раскопали курган в Швеции, который исландец (!) Снорри назвал могилой Олава, который был, по его словам, высок ростом и умер оттого, что у него заболела нога, то нашли скелет знатного мужчины той эпохи с сильно деформированными костями левой ноги. Почему же предания, записанные Нестором в Киеве за два века до Снорри, не могли быть столь же достоверны? В пользу этого говорит и удивительное сходство между записью предания, вошедшей в «Историю Тарона» Глакка, и тем, как передаёт ту же легенду «Повесть временных лет». Если предания не особенно изменились за полтысячи без малого лет, что отделяют Зенобия Глакка от печерского черноризца, то можно смело предположить — за срок от основания города до создания «Истории Тарона» они изменились не больше.

Но как же попало к армянскому историку это предание? Покойный академик Б. А. Рыбаков предположил в своё время, что этому мы обязаны как раз плененным Мерваном славянским поселенцам. Благо Кахетия, в которой арабский полководец расселил двадцать тысяч семей своих пленников, расположена на самой границе с Арменией. Впрочем, поскольку славяне в Армении появлялись и до того — ещё раз вспомним осаду Партавы, — навряд ли есть надобность вспоминать о недолгой эпопее несчастных пленников мусульманского завоевателя. Стоит только отметить, что с этими же событиями — осадой Партавы и пленением Мерваном ибн Мухаммедом славян с Дона — связывает и Л. С. Клейн появление у чеченцев легенд о Пиръо-Пиръоне.

Предания Кавказа сохранили память о славянах язычниках, пришедших к его подножию за века до Ермолова, Пушкина или Толстого.

Остановимся, наконец, на ещё одном предании, уже не имеющем касательства к собственно славянскому фольклору. Это предание сообщают нам арабские историки.

Предание о тех временах, когда рус, хазар и саклаб (славянин) были родными братьями.

Может, память об этих временах хранят русские былины о богатыре Михаиле Казарине [23] Если только его прозвище не происходит от пастуха — козаря или птицы казарки (вспомним двух былинных Соловьёв — Разбойника и Будимировича и тёзку Казарина, богатыря Михаилу Потыка, то есть Птаху). или былины о князе со странным, нерусским именем Саур, правившем в царстве Алыберском (очень похоже на Альбурз — персидское название современного Эльбруса).

Времена эти близились к концу.

И снова придётся переместиться мыслью в далёкие от Кавказа края — что ж поделать, на земле нашей всё взаимосвязано, и кто хочет ограничиться изучением истории одного края — тот даже её не в силах будет понять. Началось всё в далеком Хорезме, ещё не мусульманском — хорезмийцы тех времен исповедовали, как и персы, зороастризм. На исходе VII века его сотрясала гражданская война. К власти рвался Хурзад — родич хорезмшаха по отцу и внук старейшины общины рахдонитов, иудейских торговцев и ростовщиков — по матери. За ним стояли все рахдониты Хорезма и секта еретика Маздака. Маздакиты говорили о равенстве всех перед богом и выводили из него необходимость равенства на земле. А чтобы не было неравенства, следовало отнять всё у тех, кто что-нибудь имел, и поделить между теми, у кого ничего не было. И зловещим призраком — не привидением мёртвого прошлого, а тенью страшного будущего — реяло над ордами черни, дряни и сволочи, сбегавшейся отовсюду к Хурзаду, знамя Маздака. Багрово-красное, со щитом Соломона — пятиконечной звездой.

На словах идеи маздакитов звучали, может быть, и неплохо, но в отсталом средневековом неграмотном Хорезме было слишком мало книжников, способных предпочесть красоту теории тому, что видели глаза и слышали уши. И не было ещё газет, телеграфа, радио, способных обогнать беженцев, рассыпавшихся во все стороны из захваченных Хурэадом городов и сёл. И чернели лицом хорезмийцы, слушая рассказы уцелевших об арыках, красных от крови тех, кто не желал отдавать бандитам Хурзада нажитое потом и кровью. И о том, как кричали, стонали, хрипели, прежде чем замолчать навсегда, пущенные по кругу их дочери и жёны. Ибо женщины — тоже имущество. А имущество должно быть общим. Так завещал учитель Маздак. Так повелел вождь Хурзад.

А самые наблюдательные говорили об уцелевших в растерзанных городах домах ростовщиков и работорговцев. К ним сносили в ожидании окончательного дележа после полной победы всё отнятое у «врагов истины» имущество. Сородичи матери Хурзада богатели среди пепелищ и руин.

И по-иному перехватывал рукоять тяжёлого кетменя угрюмый дехканин. И молча шёл седлать коня благородный багадур.

Хорезм поднялся. Весь. Пощады не было — мстители шли мимо пересохших арыков на мёртвых полях, мимо гниющих туш недоделенного скота и гниющих рядом осквернённых тел женщин, мимо чинар, увешанных трупами «врагов истины Маздака», и их родни не взирая на пол и возраст. Пощады не было — и первыми это поняли те, кто наживался в погибающих городах.

С востока надвигались остервенелые хорезмийцы, с севера лежало Аральское море, а с юга уже катилась прилетевшим из аравийских пустынь самумом конница халифата. Оставался запад, благо там, на Нижней Волге и Северном Кавказе, у рахдонитов были старые связи — кочевники за бесценок продавали им добычу и рабов. Над погибающими шайками ещё мотались кровавые тряпки Маздака, когда последний караван, тяжело нагруженный сундуками с их добычей, пересёк западную границу Хорезма. Отребье Хурзада сделало своё дело и больше не интересовало тех, кто был их истинными хозяевами.