Мария Галина - Фантастика глазами биолога

Чтобы до конца быть честными, заметим, что подобная вера в магию Слова, в Творца-Поэта, создающего и разрушающего миры «на кончике пера» вовсе не является нашей, отечественной, прерогативой, как могло бы показаться поначалу — практически одновременно (ну, всего лет на десять раньше) появился «Гиперион» Дэна Симмонса — текст гиперкультурный, воспроизводящий структуру «Кентерберийских рассказов» Чосера и символику поэм Джона Китса, а самого Китса воскрешающий для величественной миссии в далеком будущем. Поэт опять оказался бессмертен — даже физически. И почти всемогущ. Ведь что от него требуется? Одновременно разрушить мир и спасти мир. И он эту задачу выполняет. А что тут удивительного? Он же Поэт…

В принципе если проводить грань между фэнтези и фантастикой, то она лежит примерно вот где:

В фантастическом тексте первоначально заданные условия не меняются по ходу повествования, в фэнтези меняются, тем самым вводя дополнительные сущности. Проще говоря, фэнтези допускает на свои страницы Чудо.

Дело здесь не в магии. Магия — тоже по-своему наука, только причинно-следственная связь здесь распространяется и на принцип подобия. Дело в том, что без Чуда фэнтези оказывается «неполной», «некачественной» (пример — чудесное воскрешение Гэндальфа во второй части Властелина Колец).

Все бы было хорошо, но в последние годы с твердой фантастикой тоже происходят странные вещи; она все чаще стала допускать на свои страницы Чудо — то в корректной форме, согласно знаменитому закону Кларка, [25] «Закон Артура Кларка» гласит, что любая продвинутая технология, наблюдаемая представителями общества, стоящего на более низкой ступени развития, будет восприниматься как чудо то Просто Чудо, спонтанное и необъяснимое.

В отечественной фантастике первые признаки нарушения правил жанра появились естественно у Стругацких — причем в самой что ни на есть благонамеренной вещи «Полдень ХХII, век», в последней новелле («Есть у него шрам на голове? Нет у него шрама на голове. Очень убедительно!»). Уже «Пикник на обочине» вещь от начала и до конца чудесная, и «За миллиард лет до конца света» — тоже, уж про «Отягощенных Злом» и не говорю.

На переломе столетий ситуация усугубилась.

Объясняется это, во-первых тем, что на отечественный рынок выплеснулась волна переводной фэнтези, которую в советское время цензура к нам не допускала (почему, вопрос отдельный); фэнтези с ее идеей мессианства, спасения мира посредством высших сил, магических ритуалов и странных артефактов. Вдобавок на отечественном рынке проявились прежде запретные образцы западной фантастики, скажем так, субьективно-идеалистического толка — психоделики — например, «Помутнение» или «Стигматы Палмера Элдрича» Филипа Дика, или киберпанка, где в принципе возможно все, поскольку в виртуальной среде «нет никакой ложки».

Во-вторых «перерождение» твердой фантастики у нас объясняется причинами чисто социальными; на фоне социальных потрясений и разочарований читательская масса разуверилась и в науке как таковой, и в позитивистском мышлении в целом. Его место тут же заступило мышление более древнее, архаичное (а, значит, более жизнеспособное) — некритичное, донаучное, даже до-религиозное. Магическое. Кашпировский и Чумак — вот два символа России конца ХХ столетия.

Произведений, где на страницы вполне «жесткой» фантастики выпускается Чудо и именно на этом оселке проверяются на прочность и отдельные люди, и окружающий их социум, у нас не так мало. Это, навскидку, и «Спектр» Лукьяненко, и «Пандем» Марины и Сергея Дяченко, и «Ночной смотрящий» Дивова и «Вейский цикл» Юлии Латыниной, и «Дело лис-оборотней» Хольма Ван Зайчика. Неудивительно, что в конце концов это привело и к появлению в отечественной фантастике такого странного и архаичного по сути направления, как «умирающая земля».

Термин «Умирающая земля» образован по имени мира, впервые описанного Джеком Вэнсом (1950) — мира далекого будущего, забывшего о достижениях технологических цивилизаций и возродившего магию. Этот мир характеризуется тем, что наука (а вернее, технология) в нем оказывается либо бессильной, либо приравнивается к магии (иногда, в зависимости от ситуации, и то и другое), навыки пользования высокими технологиями утрачиваются, зато в нарушение законов природы, работает магия, («мана» по Вэнсу), а потому в чести колдуны. Мало того, этот мир носит на себе четкие признаки феодальной структуры — замки, сеньории и солдаты-наемники и враждующие кланы.

В отечественной фантастике это направление появилось, повторюсь, только после распада СССР и пока распространилось не слишком. Первой ласточкой, пожалуй, стал роман Эдуарда Геворкяна «Времена негодяев» (Локид 1995, АСТ 1999) с весьма показательной аннотацией: «Начало третьего тысячелетия… Эпидемии пронеслись по планете, тающие полярные льды затопили немалую часть суши. В этих условиях людям приходится заново строить жизнь, восстанавливать государство. История повторяется… Вновь московские правители собирают земли, опять возвращаются времена мечей и арбалетов, закон и порядок приходится насаждать силой…».

Причем тут мечи и арбалеты, спросите вы? А при том, что в мире Геворкяна из-за некоей странной «эпидемии» невозможно воспроизведение информации на электронных носителях и даже, кажется, типографским способом. А вот чудеса как раз возможны. Недаром одна из сцен романа — посещение героями школы детей-«парапсихологов» — предвосхищает аналогичную сцену из «Матрицы». Возможны, соответственно, и сбывающиеся пророчества — признак архаизации, мифологизации, «зацикленности» времени, неотъемлемый от фэнтези, но нетипичный для НФ.

Роман этот, тем не менее, прошел для широких масс незамеченным, возможно именно потому, что оказался преждевременным. И даже обещанное продолжение (явление обещанного в первой части романа мессии, или антихриста) в свет не вышло. Кстати, мессианская тема для фэнтези опять же, типичней, чем для НФ.

А вот повесть Марины и Сергея Дяченко «Уехал славный рыцарь мой» (2004, журнал «Если) оказалась своевременной и вызвала заметный резонанс в российском фэндоме. Достаточно сказать, что она удостоилась почти всех крупных жанровых премий в средней и малой форме.

Второй пример этого направления — дебютный роман Ильи Носырева «Карта мира».

Обе эти вещи так или иначе предсказывают (вернее, моделируют) возникновение в далеком будущем феодального или квазифеодального общества, где элементы технологии причудливо перемешаны с архаичными социальными структурами. В сущности в этом нет ничего удивительного; «умирающая земля» — тема явно посткатастрофическая, постапокалиптическая. Иными словами социум, моделируемый там, подчиняется тем же законам, что и литературный рынок постсоветского пространства — на фоне социальных потрясений и разочарований отмечается заодно и разочарование в науке как таковой, и в позитивистском мышлении в целом. Соответственно, это место заступает более древнее и жизнеспособное архаичное мышление. В той же «Карте мира» журналиста Ильи Носырева это говорится вполне открытым текстом: