Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2001)

Аллюзионность — сердце постмодернизма (точнее, копия-клон подлинного органического сердца), и потому задержим свой взгляд на этом качестве-приеме, попытаемся понять его роль, быть может, более психологическую, чем эстетическую. Аллюзия, реминисцентность, поэтическая реплика — пожалуй, важнейшая часть арсенала отсылок к уже бывшему в культуре. Их использование определенно вызывает у читателя известный синдром “дежа вю”, смутное ощущение, что видимое сейчас однажды уже было, в каком-то невоспроизводимом отчетливо прошлом. Такая, болезненная по существу, реакция читателя закономерна лишь тогда, когда аллюзионность, теряя чувство меры, становится пан-аллюзионностью, своего рода метафорической королевой бала. В сознании читателя провоцируется стертость, заниженность реального — ведь оно не впервые происходит, ведь оно всего лишь отпечаток какого-то прежнего, полузабытого оригинала. Таким образом, тотальная аллюзионность стремится уничтожить в человеке понимание того, что все свершающееся с ним — в первый раз, в единственный раз, и потому личностный ответ миру также должен быть уникален и неповторен. Стремясь погасить эту высокую адекватность человека бытию, аллюзионность оказывается дьявольской уловкой, склоняющей человека к попустительству всему низкому и разрушительному. “Так было, оказывается, уже — так есть и так будет когда-нибудь потом, а моя воля бессильна что-либо изменить... А раз так — то гори оно все...” Поистине иезуитский ход лукавого, заставляющий осмыслить как собственно литературное понятие “духовное убийство”.

Надо сказать, что прежде и обыкновенно заимствования всегда включались в органический портрет человека и мира (вспомним огромное количество заимствованных строк и образов в интонационно неповторимой и художественно целостной поэзии А. Блока). Но постмодернизм принципиально не желает создавать этот портрет современника, он не хочет видеть в нынешнем мире живое и дышащее, но — стремится показать субъективно связанное и тенденциозно-эфемерное целое. Исключительно расчетливо он опирается на цементирующие художественную ткань материалы, которые поставляет ему книжность — огромный и единственно признаваемый постмодернизмом информаторий. Однако если перестанут работать ассоциации, связанные с системой отсылок к прежним смыслам и образам, если текст перестанет служить лестницей в глубь культуры и времен (а точнее — системой мышиных ходов в истории культуры), тогда он, к собственному тайному нежеланию, станет восприниматься как аутентичная конструкция, поскольку организмом быть не может (исчезнет ход в глубину). Житейски это будет названо так: “эти смыслы, эти распространенные в свое время образы и риторические приемы сегодня уже никому не понятны”. Подобное сожаление о культурной подкладке, выцветшей и утратившей рисунок, на самом деле означает только одно: текст не говорит с современником, с читателем, он умолк, он перестал быть художественным, поскольку его основа оказалась не подлинна. Книжность временна и непрочна. В этом ее беда, и в этом — великая высота жизни, которая является источником всего, в том числе и источником новой книжности. Вот почему книжность, берущая на себя ответственность быть посредником между человеком и реальным миром, принимает ношу не только не по силам, но и не по праву. Это место Богом специально освобождено для воли и чувства человека. Но как человек, так и мир постмодернизму не интересны, ибо постмодернизм есть род бегства от реального, эскапизм, непомерно развившийся из уже бывшего в истории культуры подобного зародыша. Постмодернизм есть, по сути, похищение человека и сокрытие мира, и уже потому он — не хрустальный кастальский ключ, дающий художнику вдохновение, но — источник тьмы и небытия. Неподлинность и, значит, непринадлежность к творчеству постмодернизма проявляется также и в том, что, отвлекаясь от человека и мира, он ловит их отражения, как угодно искаженные, как угодно интерпретируемые. Задача вскрыть закон искажения подлинного постмодернизму неприятна еще и по той сокровенной причине, что единственно подлинное для постмодернизма — это сам постмодернизм: сам себе бог и сам себе религия.

Еще один предмет свободных манипуляций постмодернизма — форма. Но не только и не столько эстетическая, сколько психологическая, — ибо одно из существенных свойств постмодернизма есть страстное желание внушить читателю, что мир абсолютно не таков, каким он видится человеку с момента первых его шагов по земле. И здесь жесткому целевому воздействию подвергается последовательность действий, событий, душевных состояний. Известный принцип “после этого — не значит поэтому” постмодернизм предлагает понимать так: “после этого — не значит поэтому, а значит — нипочему”. И тогда становится возможным сведение в одном месте фигур разных эпох, вкладывание в исторические уста сленговых выражений, применение далекого обычая в совершенно отчужденном от него пространством и временем месте. Снимаются все психологические преграды, мешающие произвольным перемещениям героев литературного сочинения, смешиваются эпохи, речевые традиции, приметы быта. Царствует провокационность, в которой заранее просчитана реакция читателя — она и только она составляет цель постмодернистского художественного упражнения. Здесь не найти жизни и личности создателя духовного сюжета, так как последний вовсе не учитывается постмодернизмом как что-то значащее. И это еще одна причина, по которой постмодернизм совершенно сознательно уходит за рамки искусства, за пределы духовной жизни — в сферу пошлого манипулирования человеческим сознанием, в область эмоционального физиологизма, в информационное поле алгоритмов и процедур. Так провокационность становится элементом отъятия от человека Образа и привития человеку — “отображения”, по существу, это — путь инфернального расчеловечивания и распыления личностной основы.

Как уже было сказано, постмодернизм совершенно несовместим с понятием героического. Вместе с тем, мы живем внутри чрезвычайно важной ситуации самоопределения человека. Наряду с угасанием личностных качеств определенно нарастает процесс героизации бытия, что парадоксально сопровождается резким убыванием героического как категориальной характеристики в философской и, особенно, в художественной мысли. Из общественного сознания героическое всячески изгоняется путем замены его на панрефлексию и на уют как доминанту человеческого существования.

Старательно воссоздавая собственную среду обитания, которую определенно можно назвать взбаламученной культурой, постмодернизм словно бы говорит тем, кто завороженно ему внимает: настало время маленьких правд, и единственное, что достойно человеческого внимания — это мелочи, из которых складывается жизнь.