Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2001)

Нередко исследователи излишне увлекаются деталями из жизни великих деятелей искусства, хотя эти частности и не играли большой роли в творчестве того или иного писателя, поэта, художника. В жизни Федора Михайловича Достоевского Ревель был все же не просто местом, где жил его брат. Именно здесь будущий великий писатель впервые встретился с обществом, с укладом, отличавшимся от российского, точнее, русского.

В жизнь Достоевского пришел мир незнакомый, в корне отличающийся от патриархальной Москвы с ее величественным Кремлем и палатами, с ее слободами и пахнущими разнообразной снедью торговыми рядами, мир, непохожий на широкие каменные проспекты блистательной столицы Российской империи и на ее пропитанные невской сыростью переулки и моряцкие трактиры. Но не было в провинциальном Ревеле и масштабов знакомых городов России, не было русского простора. Первые ощущения, сугубо чувственные, грядущей большой темы России и Европы.

Достоевский не был бы самим собой, если бы позволил себя увлечь в первую очередь красотами видов. Для него главное место всегда занимал человек и тайна его сущности, раскрытию которой он поклялся посвятить всю свою жизнь еще в юные годы: “Человек есть тайна, ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком” (16.08.1839). Первое знакомство с ревельским светом и общение с ним в следующие приезды оставили на писателе свой отпечаток.

Через три недели после отбытия Федора Михайловича из Петербурга его знакомый Ризенкампф, ревельский уроженец, учившийся в северной столице, “сам отправился в Ревель, где нашел его вполне наслаждающимся в семействе брата”. По некоторым данным, степень достоверности которых следует еще определить, Достоевский остановился у Ратушной площади в доме отца А. Е. Ризенкампфа, где якобы жил брат Михаил, невестка Эмилия Федоровна и крестник, племянник Федя. По другим сведениям, брат с семейством проживал короткое время близ Карьяских ворот в здании на том месте, где ныне располагается Эстонский драматический театр. Через ворота тогда проводили стада на выпас (эст. “кари” — “стадо”). Увы, ни ворота, ни дом не сохранились. (В последующие визиты Федор Михайлович останавливался также в гостевой квартире на втором этаже здания Инженерной команды по месту службы Михаила на Неугассе.)

Как бы то ни было, но прибывший приятель, на правах исконного ревельца, возложил на себя обязанность познакомить гостя с местным немецким обществом, и оно, по свидетельству доктора Ризенкампфа, “своим традициональным, кастовым духом, своим непотизмом и ханжеством, своим пиетизмом, разжигаемым фанатическими проповедями тогдашнего модного пастора (гернгутера — представителя религиозного братства в Германии и Прибалтике) Гуна, своею нетерпимостью, особенно в отношении военного элемента” произвело на Достоевского тяжелое впечатление. “...С трудом я мог убедить Федора Михайловича, — пишет доктор Ризенкампф, — что все это — лишь местный колорит, свойственный жителям Ревеля... При своей склонности к генерализации он возымел с тех пор какое-то предубеждение против всего немецкого”. Конечно, мнение Достоевского было лишь ответной реакцией. Часть немецкого сообщества явно не благоволила к русским. Здесь несомненный интерес представляет аналитический отчет о трехмесячной поездке по прибалтийским губерниям известного литератора, редактора газеты “Северная пчела”, владельца поместья Карлово, что недалеко от Дерпта, Фаддея (Тадеуша) Бенедиктовича Булгарина. Этот умный и верноподданный российскому престолу поляк летом 1827 года в своих записках близкому личному другу и управляющему (1826—1831) III отделения императорской канцелярии Максиму Яковлевичу Фоку отмечал: “Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-нибудь зависеть от русских, — приводит в трепет. На это счет они со мною были откровенны. По сей же причине они чрезвычайно привязаны к Престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро награждает их усердную службу и облекает доверенностию”.

Видимо, знакомство с неискренностью поведения гернгутеров* особенно раздражало впечатлительного и глубоко религиозного Достоевского, именно в это время увлекавшегося классиками европейского романтизма Гете, Гофманом и другими.

А именно пиетисты и гернгутеры обильно использовали темы религиозного романтизма, окрашивающие многие произведения Гете. Впечатление это лишь усилилось после посещений друзьями Свято-Олайской церкви (Олевисте) и служб с воскресными нравоучениями сурового и властного проповедника Гуна, а точнее — Августа Фердинанда фон Хууна (Huhn; Рига, 1807—Ревель, 1871), наставлявшего прихожан в должности второго пастора, или, как было принято называть должность, помощника пастора (диакон-проповедник). Этот средних лет колоритный священнослужитель был хорошо известен категоричностью мнений и суждений, нежеланием прислушаться к точке зрения, отличающейся от его собственной, но именно его нередко упрекали в лицемерии по поводу призывов к строжайшей нравственности. Громкий голос гернгутера эхом отражался в высоких сводах храма, ведущего свою историю с XII века и славного некогда самым высоким храмовым шпилем во всей Европе. В этом человеке и увидели впоследствии ревельские старожилы прообраз Великого Инквизитора, выведенного писателем в его, пожалуй, самом фундаментальном романе “Братья Карамазовы”.

В своих “Воспоминаниях” редактор газеты-журнала “Гражданин” Виктор Феофилович Пуцыкович (1843—1909) пишет: “...Ф. М. Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчет этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать. Проездом в 1879 г. летом в Эмс и обратно в Петербург наш знаменитый повсюду писатель провел несколько дней в Берлине. Вот что он мне, между прочим, прямо тогда продиктовал с просьбою написать об этом: “Федор Михайлович с этою легендою о Великом инквизиторе достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности или — как это прибавил он — в своем творчестве...” На вопрос же мой, что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни (“Братья Карамазовы”), и почему именно он считает не самый роман, имевший такой успех даже до окончания его, важным, а эту легенду, он объяснил мне вот что. Он тему этой легенды, так сказать, выносил в своей душе почти в течение всей жизни (выделено мной — В. И. ) и желал бы ее именно теперь пустить в ход, так как не знает, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать” *. Виктор Феофилович был человек аккуратный, даже скрупулезный. Приведенный текст записи вполне по смыслу совпадает с утверждением Любови Федоровны Достоевской, что ее отец, по преданиям семьи, изобразил себя, каким он был в двадцатилетнем возрасте, в... Иване Карамазове. На первую половину 40-х годов пришелся период отдаления от Церкви и борения с собственными сомнениями. Вернулся в лоно будущий автор “Братьев Карамазовых” лишь после ссоры с Белинским, случившейся в начале 1847 года и приведшей к разрыву отношений.