Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №1 (2002)

Когда я спросил автора книги, каково его мнение об освещении визита Ким Чен Ира в информационных программах телевидения, Михаил Степанович ответил, что передачи во многом оставили тягостное впечатление. Постоянно повторявшееся утверждение о “бронированном поезде” — просто ерунда. М. С. Докучаеву довелось много лет назад сопровождать спецпоезд вождя корейского народа товарища Ким Ир Сена во время его визита в Советский Союз. Поезд состоял из восьми вагонов. Учитывая длительность рейса, в поезде были оборудованы и рабочий кабинет, и столовая, и медицинский салон, и вагон с физкультурными тренажерами. Бронировать все это попросту не имеет смысла. Так же было и в данном случае.

Ведущим информпрограмм ТВ не хватило не только знания проблем, о которых они с апломбом рассуждают, но и ответственности, заботы о том, чтобы не причинить своим вяканьем вреда национальным интересам России. Да чего там! — не хватило элементарной воспитанности, такта, а о соблюдении русских традиций в отношении к гостям, к друзьям и говорить не стоит: откуда у них этому взяться?

Пора нашим законодателям и Правительству РФ добиться того, чтобы действующие в нашей стране электронные средства массовой информации стали, наконец, российскими на деле, а не только по названию.

Владимир Марков,

член Правления и Секретариата

Международного Союза

славянских журналистов

30 лет назад, в декабре 1971 года, не стало одного из драгоценнейших русских поэтов ХХ столетия Александра Трифоновича Твардовского.

В память о нем, чьи строчки — от “Страны Муравии” до последних стихотворений — были и останутся нашими вечными спутниками, мы публикуем статью калужанина Андрея Убогого

Андрей Убогий

ПОЭТ НАВСЕГДА

Тридцать лет назад умер Александр Твардовский. Как он сам сказал некогда в речи о Пушкине, не имеет большого значения, отмечается ли юбилей или смертная годовщина: любая дата есть повод для встречи с поэтом. Добавлю: и повод для встречи с самими собой.

Недоумение, горечь и стыд омрачают нынешнее свидание. “Время, скорое на расправу”, кажется, стерло в новом поколении память о поэте Твардовском. В лучшем случае, вспоминается, что был такой редактор “Нового мира”, журнала демократической оппозиции. О том же, какой это был поэт, какого масштаба художник, вспоминать нынче не принято. Когда в “поэтическом” разговоре, обычно сводящемся к перечислению личных пристрастий, назовешь Твардовского, взгляды молодых собеседников выражают недоумение: “Экую рухлядь ты, брат, откопал — ты бы еще о Хераскове вспомнил...”

Конечно, им, молодым, ближе Бродский с его восприятием мира как свалки, “апофеоза частиц” — или, в лучшем случае, тонко-порочный Серебряный век. Поэзия — то, что еще от нее сохранилось в нашу виртуально-компьютерную эпоху, — движется не по классически-ясной дороге Твардовского, но бредет по кривым и туманным обочинам. В поколении, отвернувшемся от Твардовского, есть что-то напоминающее ту андерсеновскую принцессу, которая с капризным упорством отвергала живых соловья и розу — за то, что они настоящие. Страшный, в сущности, выбор — говорящий о многом...

То, что Твардовский как будто забыт, — огромная наша беда, недостача, потеря. И это не он отошел от нас — это мы оказались его недостойны. Наивно считать, будто время — судья над поэтом; напротив, это художник, силою Божьeгo дара приподнятый над его, времени, суетно-мутным потоком, судит любую эпоху sub specie acternitatis, с точки зрения вечности.

Пафoc нашего времени в том, чтобы высмеять, свергнуть, разоблачить — а не воспеть, восхититься, воздать по заслугам. Низкое время! Статьи или телепрограммы с “разоблачениями” сейчас популярнее, чем детективы; когда удается найти компромат на известную личность — прямо-таки сладострастные слюни кипят на губах журналистов. И ладно бы дело касалось политики — там, как известно, “мошенник мошенника погоняет”, — но эта истерика разоблачений пачкает и дорогие нам имена. Какой уж там спрос с мелкой пишущей братии, когда даже и Солженицын, вспоминая Твардовского (которому он стольким обязан), пишет о нем не как о великом поэте, но как о жалком и спившемся человеке. Как тут не вспомнить пушкинское: “ Толпа... в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. О н м а л, к а к м ы, о н м е р з о к, к а к м ы! Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы, — иначе...”

Марку Аврелию принадлежит мысль, что достоинство человека определяется его способностью восхищаться другими. Если так — совокупное наше достоинство не стоит и ломаного гроша. И если мы, наконец, не поднимем своих озабоченно-суетных взглядов и не увидим вершин, от которых мы так отдалились, — нашe снижение будет все продолжаться. Увидеть, понять и принять, что Твардовский великий поэт — есть не просто акт справедливости; нет, это нравственный долг, то бытийное — легкое! — бремя, которое надо принять и нести, чтоб сохранялась, держалась священная иерархия ценностей, тот строй бытия, в котором лишь и возможна достойная жизнь человека, народа, страны.

“Страна Муравия” появилась, как незаконное и невозможное чудо. Кажется невероятным: как мог двадцатипятилетний парень, комсомолец и атеист, сотворить это? И как поэма, которая, в сути своей, является реквиемом уходящей Руси, могла быть оценена в качестве гимна колхозному строю, и даже принесла своему создателю орден Ленина и премию Сталина? В истории нашей литературы есть лишь один подобный же случай: “Тихий Дон” Шолохова. Почти в те же годы писатель таких же лет создает нетленную эпопею, героем которой, как и в “Муравии”, становится человек, попавший меж жерновами истории. Мaлo того, что Мелехов и Моргунок одногодки — они схожи и тем, что оба взыскуют возможности честно работать и жить. Но ни один, ни другой не находят, где это возможно; Моргунок, в конце своих странствий решающий все жe податься в колхоз, делает это от безысходности — как и Мелехов, идущий домой через Дон по мартовскому ноздреватому льду навстречу собственной смерти.

Горький увидел в “Муравии” нескладный набор частушек; критики, которым было приказано не травить, а хвалить, — прославление нового строя; сам Твардовский, конечно же, знал, что поэма и тоньше, и глубже, и больше — но, возможно, и он не вполне постигал ее глубину. Неудивительно: творение больше творца, и шедевр никогда не бывает осознан до дна — даже автором.

Нельзя не почувствовать скорбно-трагической ноты “Муравии”. Это не радостный гимн — это, скорее, обрядовый плач. С первых строк, с описания перевоза, пронзительно-горькая нота звучит не стихая в поэме. Мы знаем — например, из поздних стихов Твардовского, посвященных матери, — какой смысл поэт вкладывал в это понятие: “перевоз”. В годы, о которых повествует поэма, Россию “перевозили” в небытие. Немудрено, что “старик-паромщик взмок”: столько работы Харону давно уже не выпадало.