Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2002)

КПРФ не укладывается в эту схему. В отличие от лабораторных партий “по заданию”, она является подлинной партией, унаследованной от прошлого и волею исторических обстоятельств превращенной из правящей — в оппозиционную. За этой партией, кроме реальных избирателей, стоит реальная идейная традиция, хотя и в значительной мере деформированная (в части, касающейся сочетания классовой и национально-патриотической идей). Следовательно, для создания реально однопартийного режима КПРФ предстоит запретить, подсунув избира­телям, дабы они не взбунтовались в отчаянии, какого-то более или менее прием­лемого двойника-оборотня. Думается, в соответствующих лабораториях режима подобная работа уже ведется. Разумеется, политический риск здесь велик: неизвестно, насколько доверчиво-пассивной окажется народная оппозиция, которой станут подбрасывать подобных “двойников”.

Но самое главное состоит в другом — в том, что связано с парадигмой нового утопического проектирования, направленного на воспитание “нового народа и нового человека”. В самом ли деле народ можно переделывать по заданию власти и ее идеологическим чертежам? Можем ли мы сказать, что Петр I создал в России новый народ взамен старого московского, или что его создали большевики взамен старого, дореволюционного?

Наши либералы в своих оценках очень противоречивы. В миссию Петра I, касающуюся создания “новой России”, они верят, тогда как в большевистском новом человеке ими угадывается лишь закамуфлированный азиатский авторитарно-общинный тип. Более того, нередки утверждения, что большевист­ский переворот, перечеркнув антропологическую новацию Петра Великого, вернул нас к архаическому пласту старомосковской, “азиатской” по своим архетипам культуры. Само понятие национального менталитета, корректирующее класси­ческую рационалистическую теорию воспитания, указывает на такие устойчивые пласты коллективной психики, которые отличаются неожиданной устойчивостью по отношению к государственной педагогике.

Кроме того, процесс воспитания, как доказывает современная педагогическая теория, требует добровольного принятия воспитуемым целей воспитателя, то есть соучастия в педагогическом процессе. Без этого педагогические воздействия возымеют эффект бумеранга — более или менее страстного отторжения того, что принудительно навязывается. Словом, воспитуемый должен верить, что воспитатели искренне пекутся о его благе и его перспективах. Можно ли утверждать на основании откровенно экспроприаторских практик нынешних реформаторов, что вероятен консенсус между народом и его либеральными “воспитателями”? В самом ли деле эти воспитатели работают в режиме консенсуса, демонстрируя в своей практической политике заботу о процветании народа, а в своей идеологии — доверие к его природной одаренности и свое уважение к его традиции?

Все мы знаем, что либеральная идеология, как и сопутствующие ей социально-политические практики, демонстрируют прямо противоположное. Материальная, экономическая экспроприация народа сопровождается кампанией его дискредитации. Тут уж не до презумпций педагогической классики, требующих веры в способности воспитуемых и великодушных авансов доверия. Без подобных авансов “проект перевоспитания” вряд ли может состояться.

Вероятно, наиболее реалистическое предположение состоит в том, что реформаторы давно уже ориентируются только на часть народа — его “адаптированное” меньшинство. “Неадаптированному” большинству предстоит выталкивание на обочину жизни и вымирание. Ясно, что это бесконечно далеко от классической демократической традиции с ее презумпциями доверия к народному большинству и принципам политического суверенитета большинства. Отныне речь идет о формировании такой политической системы, в которой принцип суверенитета большинства более или менее открыто заменяется принципом суверенитета избранного меньшинства, права и интересы которого будут поставлены выше.

Речь идет не об оппозиции между радикально-плебейской “демократией равенства” и либеральной “демократией свободы”. Речь на самом деле идет о переходе от презумпции человеческого равенства к презумпциям нового расового неравенства.

Это неважно, что критерии нового расизма изменились, и он делит людей не столько по цвету кожи, сколько по менее физически приметной — ментальной предрасположенности или непредрасположенности к известным практикам, отмеченным печатью “современности”. Новая либеральная демократия перестала пользоваться расово и этнически нейтральными критериями. Это обнаружилось еще в ходе борьбы “либерального авангарда” с красным Верховным Советом СССР. Либеральные эксперты настаивали на выходе России из состава СССР, дабы избавиться от давления “тюбетеек”, то есть азиатских республик, обреме­ненных неисправимо недемократическим менталитетом. Если бы наши реформа­торы не были тайными расистами, они бы взяли установку на демократи­зацию постсоветского пространства в целом, на единство демократического процесса, охватывающего население союзных республик, независимо от того, носят ли они кепи, береты или тюбетейки.

Но наши демократы уже не верили во всепроникающий луч просвещения. Они стали разрабатывать свою либеральную евгенику — эзотерическое знание для посвященных, посредством которого метятся и бракуются непосвященные. А дальше — хуже. Вскоре под подозрение попал и русский народ как носитель недемократического менталитета. И теперь уже пространство самой РФ, его регионы и слои населения стали делиться на демократически перспективные и благонамеренные и — неблагонамеренные. Разумеется, экспроприаторам требуется оправдать себя и дискредитировать свои жертвы: на войне как на войне. Новый либеральный расизм, несомненно, выполняет идеологическую функцию, связанную с оправданием антидемократических практик приватизаторов и узурпаторов: мы чтили бы народ — да народ “не тот”.

Однако либеральный расизм имеет не только автохтонные корни. Он вписывается в более общую тенденцию наступающей эпохи, связанную с такими поистине катастрофическими открытиями социально-гуманитарного знания, как экологические “пределы роста”, “конфликт цивилизаций”, социокультурная (ментальная) обусловленность рынка, демократии и правового государства специфическими (неповторимыми) условиями западноевропейского региона и пр. Все они сходятся в одном: ставят под сомнение идею планетарного единства человечества и единства его исторических судеб.

С одной стороны, ресурсов планеты не хватит для процветания всех — следовательно, необходимо их перераспределение в пользу “наиболее достойных” (которыми, как правило, оказываются наиболее сильные). С другой — сколько ни приобщай народы, отмеченные знаком “не той” наследственности, к ценностям прогресса и демократии, их менталитет будет тянуть их назад, в привычную колею агрессивного традиционализма. Отсюда вытекает идея прогресса для немногих и демократии для избранных.