Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2002)

Думая сейчас о жизненном пути Вадима Кожинова, я могу предположить, насколько непростыми были и та, с молодых лет, среда, в которой складывались его взгляды, и само его окружение, и взаимоотношения с теми, кто были вроде бы его единомышленниками, и роль образования в его мировоззрении. Побывавший в тридцатых годах в СССР индийский лидер Неру писал, что восхищавшая его в этой стране доступность образования широким массам может иметь и те последствия, что просветившиеся люди будут более критичны к государству, ограничивающему их в свободе, тем самым подрывая его. И не лежит ли грех на нас, “вышедших из народа”, получивших образование при советской власти, что все беды мы готовы были сваливать на эту власть, не отделяя ее от космополитических правителей.

Кожинов признавался, что долгое время, и когда уже был в зрелом возрасте, он оставался, в сущности, диссидентом, не принимал советского периода русской истории. И в этом сказывалось влияние Бахтина. Отличительной чертой Вадима Валериановича была верность своим первоначальным привязанностям: например, с молодости отмеченному им кружку излюбленных поэтов, хотя иные из них и выдыхались еще не в старых летах, и сам он знал цену этим “гениям”. И совсем удивительна была его преданность Бахтину, литературоведу, которого он почему-то называл “великим русским мыслителем” с мировым именем. Как-то я решил подразнить его:

— Вадим Валерианыч, ну нельзя же читать вашего Бахтина: язык какой-то католический, каучуковый...

— Будем, Михаил Петрович, его выкорчевывать! — ответил он нашей шутливой присказкой.

Кожинов, человек вроде бы книжный, любил сильные выражения и со вкусом повторял их. Своеобразным паролем в нашем с ним разговоре было слово “выкорчевывать”. И когда, особенно по телефону, наш всегда долгий разговор подходил к концу, он с характерным своим смешком с пофыркиванием заключал, как бы обращая в юмор пристрастность моих оценок: “Будем их выкорчевывать!”

Но и серьезно говоря, не мог я одолеть бахтинскую академическую заумь, да еще с пресловутой “амбивалентностью”, ставшей модным словечком в ученых кругах. В своей статье о книге Юрия Селезнева “В мире Достоевского” (“Октябрь”, 1981, № 10) я, говоря о “многочисленных положительных ссылках” автора на Бахтина, писал, что эти ссылки “не столько углубляют, сколько “филологизируют” (от слова “филология”) проблемы, да и сам мир Достоевского, а иногда даже запутывают его (ссылка на релятивное определение Бахтиным природы творчества Достоевского как “амбивалентного” в традициях “карнавальной культуры”, совмещающей в себе прямо противоположные стороны явления, в том числе и духовного, нравственного). Надо сказать, что талантливый критик Юрий Селезнев был в то время под большим влиянием Кожинова, а Кожинов, как я уже говорил, преклонялся перед Бахтиным.

При всем давлении на Кожинова “амбивалентной” среды, отдавании ей дани — природа русского человека брала в нем верх, и в этом, может быть, главный итог его жизни. Мое сближение с ним совпало с моей работой во второй половине семидесятых годов над книгой об Александре Николаевиче Островском для серии “ЖЗЛ”, и были моменты, когда, например, слушая пение Вадима Валериановича под гитару романса на слова Фета “Сияла ночь, луной был полон сад”, я как бы переносился в обстановку застолья “молодой редакции” “Москвитянина” с пением под гитару же Аполлона Григорьева своей надрывной “Цыганской венгерки”, с пронизывающим исполнением Тертием Филипповым народных песен.

Поразительная была щедрость его внимания к другим литераторам! Кажется, что он использовал любой случай, чтобы кого-то пропагандировать, кому-то помочь. Как-то мы пошли с ним к Леониду Леонову — Леонид Максимович пожелал познакомиться с ним. И во время разговора, как всегда у Леонова сводившегося к его монологу, Кожинов, выбрав момент, достал из кармана сложенные листы и попросил хозяина послушать стихи. Читал он с четким выговором каждого слова, с нагнетанием тона, сжимая и разжимая в такт пальцы в руке, и, когда закончил, весело спросил: “Ну как, Леонид Максимович, понравились вам стихи?” Леонов пробормотал нечто вроде похвалы, не догадываясь о заготовленной для него ловушке: не для того читались ему стихи Юрия Кузнецова, чтобы только послушать и похвалить их устно, требовалась подмога более реальная — сделать похвалу свою публичной. Но не по адресу была сия затея: в ответ на эту недвусмысленную просьбу гостя Леонид Максимович начал говорить о том, что он никогда ни о ком не писал; правда, когда-то он написал предисловие к Солоухину и очеркисту Орлову, но во втором случае речь шла даже не об авторе, а о жанре научного очерка, но все это было очень давно... да и не дело стариков судить о молодых.

Наблюдая эту сцену, я вспомнил давние свои переговоры с Л. М. Тогда я работал в “Пионерской правде”, и мне надо было получить приветствие Леонова школьникам по случаю какой-то праздничной даты. Готовилась к изданию моя книга “Роман Л. Леонова “Русский лес”, я не раз виделся с Л. М. и почему-то был уверен, что не так трудно будет добыть от него несколько нужных газете фраз. Но не тут-то было. Услышав о приветствии, Л. М. как-то вдруг засуетился, заговорил о своей занятости, о том, что когда-то он обращался к школьникам — “только надо говорить: “дети”, а не “ребята”, — поучительно заметил он, это обращение где-то у него в а л я е т с я в с у н д у к е, по возмож­ности поищет... Так и теперь переговоры Кожинова с маститым писателем зашли в тупик.

Когда Л. М., прощаясь с нами, подвел нас к дверям, я без всякой задней мысли спросил: “Леонид Максимович, сколько у вас орденов Ленина?” “Было шесть, один украла домработница”, — отвечал Леонов. Кожинов не раз вспоминал эту сценку, и сколько добродушно-озорного было в его глазах!

От Вадима Валериановича я слышал несколько слов о себе, которые мне очень дороги, и не как комплимент (это слово просто пошло в данном случае), а как своего рода наказ. Так, прочитав напечатанный в газете отрывок из моих мемуаров и поспорив со мной по поводу моей оценки одного литературного факта, он сказал: “Вы можете писать все, вы это заслужили всей своей жизнью”. Я, конечно, не обольщался этим преувеличением, как и тем, когда после выхода моей статьи “Освобождение” он сказал мне, что перечень в ней книг о гражданской войне дал ему толчок для обращения к исторической теме.

Незабываемы для меня совместные поездки с Вадимом Валериановичем — в Вологду, на “малую родину” Рубцова, в Петрозаводск, Кижи и т. д.

В одной из своих статей Кожинов пишет о своеобразной героичности самодостаточного секулярного (типа европейского) сознания, полагающего источник силы в себе самом, не нуждающегося в религиозной опоре. Для меня загадкой осталось сознание в этом отношении самого В. В., не игравшего (как это стало модно в последнее время) в православие, чуждого разглагольствованию на религиозные темы. Но проницательному уму его были доступны те глубины бытия, где в сердцах людей божественное борется с дьявольским, что раскрыто им в очень содержательной статье о шолоховском “Тихом Доне”.