Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2002)

Александр Сегень

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ТУРГЕНЕВСКОЙ ОХОТЫ

(К 150-летию выхода “Записок охотника”)

Эпоху 1848—1855 годов в России либеральная интеллигенция с ненавистью обозвала “мрачным семилетием”. Что же так не нравилось ей в эти годы и что стало милым ее сердцу после 1855 года?

В 1848 году во Франции разразилась новая буржуазная революция. Наученные историческим опытом, власти России не могли ждать от этих событий ничего лучшего, нежели вторжения новых наполеонов и всей Западной Европы в наши пределы. Вот почему, в отличие от своего романтического брата Александра I, куда более бдительный государь Николай I мгновенно взялся принимать охранительные меры для будущего спасения Отечества. В России наступил период реакции. В последнем слове принято искать отрицательный смысл. Хотя никто не назовет отвратительным желание больного выздороветь, а ведь такое желание есть вполне здравая реакция организма на болезнь.

События в Европе развивались именно так, как и предугадывалось. Четыре года революционная болезнь развивалась, а в 1852 году появился новый Наполеон — Наполеон III. Здесь можно было бы применить избитую и глупую фразу о том, что в истории все происходит дважды: сначала в виде трагедии, потом в виде фарса. Известно, что современники воспринимали третьего Наполеона как смешную карикатуру на первого. Но хорош же этот фарс, если он повлек за собой такие неисчислимые жертвы и разрушения, если пролиты были такие моря крови!

И, конечно же, как часто бывает в истории, бешенство Европы, пометавшись средь тесных стен Старого Света, потекло лавиною воевать на просторах Родины нашей. Видя, что одним туркам невозможно справиться с Россией, что турецкий флот уничтожен в Синопской битве, старушка Европа осерчала на Русь и вся пошла на нас войною — и англичане, и французы, и доселе верные Николаю I австрияки, и итальянцы Сардинского королевства, и вся прочая. Общие события Крымской войны нам всем хорошо известны. В отличие от 1812 года, России не удалось осрамить Европу и вышвырнуть нелюбимых гостей за свои пределы. В целом, война была нами проиграна, пришлось заключать тяжелый Парижский мирный договор.

Русский народ, к радости либеральной интеллигенции, потерял более полумиллиона жизней. С подписанием унизительного для России договора кончился и период “мрачного семилетия”, либеральная сволочь ликовала. Но и Европа не имела более сил и средств продолжать войну, развивая успех. Союзники потратили все деньги, да и людей своих положили немало: турки — 400 тысяч, французы и англичане вместе — 120 тысяч.

В эти годы цензура в России, бесспорно, свирепствовала. Но это был необходимый карантин, какой объявляется во всяком учреждении при угрозе смертельной заразы. Только в ельцинской России возможно было такое, что страна воюет, а средства массовой информации целиком и полностью помогают противнику. Тогда о подобном сумасшествии, слава Богу, никто и помыслить не мог. Конечно, полная свобода действий, предоставленная цензуре, имела и свои отрицательные стороны. Вместе с водой выплескивали ребенка.

Попали под этот жернов и тургеневские “Записки охотника”. Первый рассказ “Хорь и Калиныч” вышел в журнале “Современник”, недавно перешедшем в руки Некрасова, в 1847 году. Затем один за другим стали выходить новые и новые рассказы из этого цикла, но весной 1848 года, с началом революции во Франции, их печатанье осторожная цензура прекратила на год. Возобнов­лено оно было уже в 1849 году.

В апреле этого года в Петербурге попали под арест 123 члена демократи­ческого общества разночинной молодежи, возглавляемого Михаилом Бута­шевичем-Петрашевским. Сии новые “декабристы”, подпитываемые из Европы идейками и деньгами, оказались за решеткой не после большой войны, а на сей раз — до нее. Из них 22 человека были осуждены военным судом, 21 человек приговорен к расстрелу, который в день казни заменили каторгой и арестантскими ротами. Среди них оказался и человек, вошедший в литературу одновременно с Тургеневым. “Бедные люди” Достоевского впервые появились в 1846 году, незадолго до выхода первого номера некрасовского “Современника” с рассказом “Хорь и Калиныч”. Судьба распорядилась так, что в дальнейшем два великих русских писателя станут полными анта­гонистами, и в “Бесах” Достоевский выведет Тургенева в карикатурном образе барина-революционера Кармазинова.

Но еще более карикатурно изобразил Тургенев людей, подобных петрашевцам, в рассказе из “Записок охотника” “Гамлет Щигровского уезда”. Здесь — полная отповедь демократическому разночинству. Образ мелкого демократишки, которому и хочется в Наполеоны, и колется от сознания своей бездарности и мелкоты.

“Я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше... Я три года провел за границей... Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете... Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего”. Вся трагедия этого человечка состоит в том, что по молодости лет он хотел быть оригинальным, считая оригинальность высочайшим человеческим качеством, но с возрастом его все больше и больше удручает осознание того, что оригинальности в нем никакой и нету.

И вот он попадает в кружок. Петрашевцы, напомню, тоже объединялись в кружки. Герой тургеневского рассказа, в отличие от молодого Достоевского, не попал под арест, не испытал всех ужасов приговора к смертной казни, замененной на казнь гражданскую. Да и в отношении персонажа “Гамлета Щигровского уезда” к кружкам, кажется, единственный раз и выразилась его оригинальность, о которой он так страстно мечтал всю жизнь. Именно в его уста хитроумный Тургенев вложил весь яд обличения “кружковства”:

“Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с “затаенными” мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят! В кружке процветает хитростное красноречие; в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников... О кружок! Ты не кружок: ты — заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!”