Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2002)

Наконец, ниспровергатели мессианской эсхатологической морали должны бы вести себя более последовательно. Для того чтобы прагматическая мораль успеха в самом деле овладевала сознанием тех, кто вчера числился в сторонниках “мистического традиционализма”, она должна находить свое подтверждение в реальном социальном опыте. Но как раз в опыте народов, в нынешний поздний час капиталистической истории подключившихся к стратегии “догоняющего развития”, слишком часто подтверждается не мораль успеха, а мораль неуспеха. И в первую очередь это касается нынешнего опыта русского народа. В отличие от других народов, населяющих незападную периферию мира, он не был беспомощным и слаборазвитым. Его держава успешно соперничала с самой сильной державой Запада и имела на своем счету не только военные достижения, но и преимущества в образовании, социальном обеспечении, в системе массовой социальной мобильности, демократически открытой для всех. Народ тем не менее поверил западным пропагандистам, что его государственное и социальное бытие обременено нетерпимыми изъянами, что само могущество его неправедно и представляет имперскую силу, что его образ жизни — не цивилизованный и т. п. И вот он доверчиво разоружился — сам, не потерпев ни единого поражения от противника, снял барьеры, открыл границы, ликвидировал основы своей военной мощи. “Партнеры по разоружению” все больше подталкивали его на этом пути, требуя все новых свидетельств чистосердечного раскаяния, добрых намерений, ученической старательности. И что же: как только он действительно разоружился, открыл границы, снял защитные барьеры, даже пустил в свою душу чужих наставников, ничего за душой не оставив, последние сразу же обнажили хищнический оскал. Они не постеснялись откровенно выдвинуть систему двойных стандартов: вооружаться до зубов, требуя от нас полного разоружения, строить свои базы, требуя от нас полной ликвидации того, что еще осталось от наших, отказаться от “имперских притязаний” на постсоветское пространство, сами туда бесцеремонно внедряясь и объявляя зоной своих национальных интересов. Им можно нарушать заповеди “открытого общества”, защищая протекционистскими барьерами свою сталелитейную промышленность, нам ничего подобного нельзя, им можно создавать зоны экономической интеграции в качестве признанного условия эффективного развития, нам это категорически запрещается, им позволено пресекать любые попытки этносепаратизма, защищая свою феде­ральную целостность, тогда как наши усилия в этом направлении не только морально осуждаются, но и реально политически блокируются, что ставит под угрозу целостность страны и ее будущее.

Уроком чего все эти двойные стандарты и вероломства являются? В первую очередь, разумеется, уроком политического реализма, жестко преподанным адептам очередной политической утопии. Увы, прогресс, вооружая людей технологически, нередко разоружает их морально и интеллектуально. Прогрессу слишком часто сопутствует не только моральное отупение и вырождение, но и интеллектуальное оскудение, вызванное, с одной стороны, упованием на мощь информатики, с другой — на утопии нового мирового порядка, где все прежние реальности и ограничения якобы утратят место.

Наша реакция на очередной “обман века” может быть смоделирована по двум разным законам: политического реализма и мистического парадоксализма. Но следует сразу же оговориться, что политический реализм, оторванный от нашей мистико-мессианской традиции, неотвратимо вырождается в капитулянтство перед “реальной силой”.

Именно такого рода политический реализм демонстрируют сегодняшняя кремлевская администрация, желая во что бы то ни стало отвести то ли от страны, то ли от себя персонально недовольство нынешних организаторов однополярного мира, выдвинувших жесткий тезис: кто не с нами, тот против нас. Политический реализм “целиком современного”, низменного прагматического толка, избав­ленный от груза имперских воспоминаний и мессианистских предчувствий, диктует одну линию поведения: пристраиваться на любых условияхк мировому гегемону, всячески сторонясь предосудительных связей и союзов с теми, кто находится у него на подозрении. Собственно, предписания “гегемона” России сводятся к еще более жесткому и простому правилу: принятие прямого американского правления в позиции один на один с директивным центром и — никаких самостоятельных “горизонтальных коалиций”. Конечно, возможен и политический реализм другого рода, которому учила британская континентальная стратегия: перед лицом очередного претендента на гегемонию в Европе объединяться с более слабыми, сообща давать ему отпор, сохраняя тем самым плюралистическую модель мирового устройства. Но для того чтобы подняться от “политического реализма” первого типа ко второму, требуются политические качества, которые формировались в духовном климате, существенно отличаю­щемся от климата тотальной либеральной расслабленности и потакания сильнейшим.

По культурно-историческим меркам мобилизационный климат есть детище добуржуазной эпохи — наследия, которому сегодня забывают приносить благодарность. Крупные характеры викторианской эпохи, последним отпрыском которой был Черчилль — тот самый, кто посмел “возразить” Гитлеру в 1939 году, несли в себе мессианское чувство, ибо всякая империя опирается не только на силу, но и на мессианское призвание.

Разумеется, при этом сохраняется принципиальное различие между “просвещенческой миссией белого человека”, с которой выступали европейские колониальные державы, и сакральной, сотерологической миссией Святой Руси — России, как силы, пришедшей в мир затем, чтобы унять сильных и наглых и ободрить слабых, открыв им перспективу спасения. Этот архетип действовал на протяжении всей российской истории: от первых московских царей, при которых вызрела формула “Москва — третий Рим”, и до последних генеральных секретарей советской эпохи. Можно проводить какие угодно аналогии между “советской империей” и другими империями, но невозможно игнорировать ее загадочную парадоксальность: советская империя, вместо того чтобы использовать свою силу для получения экономических дивидендов, как это делали все другие империи, дотировала из своего не слишком богатого бюджета программы индустриализации опекаемых ею стран, строила заводы и обучала молодежь, внушала “комплекс освобождения” вместо комплекса неполноценности. Она тщательно оберегала от уничтожения туземные языки и литературы, занималась “ренационализацией” в тех случаях, когда возникала угроза утраты идентичности бывших колониальных окраин, растила национальные кадры и элиты. Ей, несомненно, можно вменить в вину грех насильственно насаждаемого атеизма, но это связано было не с “конфликтом цивилизаций”, не с имперской этнофобией, а с тем, что ее государственный марксизм сам выступал в качестве религии и “теологии освобождения”. Советский “имперский центр” был представлен не национальным государством метрополии со свойственным ему национальным эгоизмом, а государством, несущим на мировой арене ту же функцию, что и внутри страны: унимать сильных, давая шансы слабым. Вся история Азии, Африки, Южной Америки — колонизационной ойкумены — сложилась бы совершенно иначе, не будь грозного СССР, давшего исторический шанс национально-освободи­тельному движению мирового Юга и Востока.