Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2002)

— Я не понимаю, что значит писать по вдохновению. Это в тусклый мозг вдруг проникает лучик света? Сидит, сидит человек и вдруг, как шальной, бежит: мысль пришла...

Вряд ли можно назвать другого такого художника второй половины ХХ века, который бы столь разнообразно отразил глубинный мир русской души. Вот русские былины — под кистью Васильева они восстают именно такими, какими воспринимает их ребенок. Мой сын может их часами разглядывать. Садко и Добрыня, Вольга и Микула, Алеша Попович и Василий Буслаев, и вновь — рождение Дуная. Среди них есть картина “Илья Муромец и голь кабацкая”. Это тоже автопортрет, хотя в чертах Ильи вы не увидите ни малейшего сходства с Васильевым. Здесь — сходство иное, внутреннее. Художник в силе всегда так же весел и распахнут для этих маленьких, которых с двух сторон обнимает Илья своими широченными лапищами, привлекая к себе.

Цикл, посвященный Великой Отечественной войне. Полное торжество над зигфридами и валькириями! “Нашествие” — вот их суть, они маршируют на фоне грозного неба и без тени жалости проходят мимо величественных руин право­славного собора, разрушенного ими. Одна из немногих картин, где Васильев изобразил православных святых — они горестно взирают с фресок поруганного храма. “Парад сорок первого” — Минин и Пожарский из своего славного русского прошлого взирают с пьедестала на Красной площади, как, чеканя шаг по заснеженной брусчатке, идут на смертный бой с новыми завоевателями советские полки. “Тоска по Родине” — каски, спины в шинелях, штыки, слева какие-то обломки, впереди — кровавое зарево. И лишь один солдат в тоске и тревоге оглянулся вполоборота. “Прощание славянки” — те же наши солдаты, но только вид спереди, а сбоку — женщина и девочка, бледные, измученные страхами и ужасами войны. Но вот они — наши самолеты в картине “Над Берлином” — “бьет и жжет врага стальная наша вьюга”! И горят орлы и свастики в картине “Унтер ден Линден в огне”. И, наконец, монументальный портрет маршала Жукова, нашего Георгия Победоносца, за спиной которого поверженные фашистские знамена и штандарты, огонь и развалины Германии.

Пожалуй, самый популярный цикл среди почитателей Васильева — это картины “Старец”, “Жница”, “Ожидание”, “Гадание”, “Северный орел”, “Нечаянная встреча”, “У чужого окна”, “Человек с филином”, “Великан”. В его творчестве они — как концерты для фортепьяно с оркестром в творчестве Рахманинова. Образы русских людей здесь — не те, которые мы видим в зеркале или с экранов телевизора, но те, которые где-то очень глубоко в нас сумел разглядеть только один человек — Константин Васильев. Вот — влюбленный молодец с вилами и прекрасная смущенная девица с коромыслом — он что-то шепчет ей? Или дерзко поцеловал? Или просто на мгновенье прильнул к ее небесно прекрасной щеке? Один и тот же сюжет зеркально повторяется на двух полотнах, но в картине “У чужого окна” — на фоне избы с разукрашенным морозом оконцем, а в “Нечаянной встрече” — на фоне старинных деревянных ворот, восхитительно разнаряженных инеем и снегом. То же повторение в картинах “Гадание” и “Ожидание” — девушка, полная неги, тревоги, мечты и страсти, и свеча, столь же выразительная, как в картинах Жоржа де Латура.

Эта же свеча — в бесспорном шедевре Васильева, портрете Достоевского, одной из его предсмертных работ. Впервые Васильев нарисовал Федора Михайловича карандашом в 1973 году. Нарисовал настолько мастерски, что трудно определить, какой из портретов лучше — карандашный или более поздний, написанный маслом. При сравнении этих двух работ прежде всего бросается в глаза их сходство, которое поначалу кажется несомненным. Но потом только понимаешь, что сходство лишь в пуговице пиджака, она скорее напоминает шляпку огромного гвоздя, который вбит писателю глубоко в сердце. Далее начинаешь отмечать различия. На черно-белом карандашном портрете Достоевский освещен дневным светом, который входит в темное помещение, по-видимому, через окно, возле которого он сидит. Лицо полно задумчивости, но не творческого порыва. Сейчас он не будет писать, он лишь обдумывает и потому весь — внутри самого себя, похожий на куколку бабочки. Обратись к нему с вопросом — он далеко не сразу ответит, а потом переспросит: “А? Что?” Но миновал день, наступила ночь, и вот он — совсем иной Достоевский на портрете, писанном маслом. Горит свеча из картин “Гадание” и “Ожидание”, лицо писателя озарено золотистым пламенем, оно пышет решимостью. На зеленом сукне стола — чистый лист бумаги. Уголок слегка загнут и потрепан. Его только что терзала правая рука, застывшая в судорожной позе. Глаза — почти безумные, губы что-то неслышно шепчут. Еще мгновенье — и пройдет этот самый мучительный миг творчества, когда не можешь подобрать первое слово, первый звук, первую краску. Рука схватит перо, и на чистый лист бумаги забрызжут первые фразы нового произведения.

Константин Васильев прожил короткую жизнь. Ему было всего тридцать четыре года в тот роковой вечер 29 октября 1976 года, когда он вдвоем с приятелем спешил на вечер в Зеленодольске, где должно было происходить обсуждение его картин после выставки, и их обоих сбил поезд. И как всегда в таких случаях, уже поневоле привычно задумываешься: “А не убили ли?..” И как всегда вырывается из сердца надрывное: “В самом расцвете сил и таланта...”, “Он мог бы еще столько создать...”, “У него впереди еще было столько...” С безвременных смертей Пушкина и Лермонтова наших гениев преследует эта страшная традиция.

Да, Константин Алексеевич Васильев прожил мало. Но он успел создать свой огромный и неповторимый мир. Удивителен его предсмертный портрет. На нем изображен зрелый, много испытавший и переживший человек. Глаза полны решимости, силы, мысли, скорби. Он подобен Достоевскому, сидящему перед чистым листом бумаги. Правой рукой он забрасывает за левое плечо немецкую пивную кружку с орлом — он окончательно прощается с зигфридами и валькириями. Фон красный — там, сзади, еще горит пожар. Но на лицо уже падает белый, светлый луч. Художник переполнен творческими силами, он идет к истине и свету... Таким принял его Господь.

Александр Сегень

ИМЯ ДЕВЫ — РОССИЯ

Россия, Русь, храни себя, храни,

Смотри, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нахлынули они,

Иных времен татары и монголы.

( Н. Рубцов, “Видение на холме”)

Константин Васильев — художник, предугадавший наше время из глубины глухих 70-х, прозревший в идейных сумерках предперестроечной поры нынешнее противоборство сил. В бесчинстве наступившего и длящегося лихолетья его творчество звучит чистой и ясной нотой, лики картин не лгут.