Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002)

Бондаренко:А твоя писательская жизнь была последовательная?

Белов:В том-то и дело, что нет. Нарушал я везде ее. Я перепрыгивал через многие вещи. Благодаря этой самой дерзости своей, о которой ты говорил. А на самом деле дерзость в нарушении последовательности не нужна. Ты говорил о самом главном моем свойстве, о максимализме во всем. А я тебе скажу, что самое главное мое свойство — эмоциональность. Крестьянская эмоциональность.

Бондаренко:Ну, а перестройка — это же тоже нарушение последователь­ности? Может быть, ты и прав: подобно Китаю, мы последовательно избавлялись бы от излишних комиссарско-интернационалистических зигзагов и под руко­водством партии строили бы новую экономику, новое общество, постепенно приобретая необходимые черты для развития всего общества. А мы опять прыгнули неведомо куда всем народом, всей страной, в бездну разрухи. И не знаем, как выбраться...

Белов:При всем моем критическом отношении к многим минусам в советском обществе, я категорически против перестройки. Много могу расска­зывать, как я воевал и в Верховном Совете СССР, и в ЦК КПСС. Ты посмотри, как была разрушена во время этой мерзкой перестройки вся русская национальная культура! Я ничего не воспринимаю в нынешнем обществе. Я все свое отношение уже давно высказал в публицистике. Наша демократическая так называемая революция разделила русский народ. И старается делить его, дробить на все более мелкие составляющие. Нас лишают нашей национальной и духовной цельности. А когда душа начинает дробиться, невозможно никакое созидание. Без этого дробления им, этим “дерьмократам”, нас было бы никак не победить. Без дробления всех и вся невозможно было разрушить созданное Сталиным цельное государство. Должен признать, Сталин создал такую могучую державу, что почти невозможно было нашим врагам ее уничтожить. Значит, мы сами виноваты, сумели нас всех раздробить. Разрушили армию. Ее сознание. Солдат потерял уверенность, офицер не знает, во имя чего служит. О каких победах можно говорить в такой армии? Разрушили великолепную науку. И сотни тысяч ученых уже разъехались по всем странам мира. Или работают кем угодно. Дворниками или бизнесменами, но не в своей науке. Разрушили культуру. И только тогда разрушилась цельность народа.

Бондаренко:Народ потерял веру в писательское слово. Литература потеряла своего читателя. Думаю, что если и начнется возрождение страны, то первыми заметят это писатели, первыми обретут новое понимание национальной идеи. И эти книги вновь будут востребованы всеми.

Белов:Для меня в литературе, впрочем, и в жизни тоже, очень важна эстетика, как это ни покажется иным моим читателям странным. И только благодаря своему чувству эстетики я стал писателем. Эстетика есть во всем.

Бондаренко:Насколько я понимаю, твое понимание эстетики и выражается хорошим и коротким русским словом “лад”.

Белов:Да, в этой книге я целые главки посвятил эстетике. Любой быт весь целиком состоит из эстетических элементов. Быт семьи — это тоже эстетика. Я сейчас тебе на примере покажу, как разрушается семья. Исчезла семейная поэзия. Когда исчезает семейная поэзия? Когда исчезает лад в семье, терпимость, жалость, ласка, доброта и любовь. Без лада в семье, без семейной поэзии начинаются в доме и драки, и ссоры, и даже убийства. Красота должна быть во всех семейных отношениях, между всеми членами семьи, даже между зятем и тещей.

Бондаренко:Что такое писательское ремесло? Это для тебя необходимая работа, приобретенная профессия, или пишется по вдохновению, с неким творческим наслаждением от написанного?

Белов:Я не знаю, что такое писательское ремесло. Каждый пишущий человек относится к нему по-своему. Я боюсь делать какие-то обобщения. И художник каждый тоже обретает свой стиль работы, свое понимание ремесла. Вот мой друг, замечательный вологодский художник Страхов, он недавно стал академиком, для него это даже неожиданным было. У него своя манера письма и своя манера работы. Я люблю иногда наблюдать за ним. За писателем-то так не понаблю­даешь. Пишет себе что-то в тетрадь и пишет. А что и зачем — никто не знает.

Бондаренко:А в деревенской прозе была своя, присущая всем ее лидерам, особая эстетика, которая вас объединяла? Или же объединило понимание крестьянской народной жизни, а творческой близости не было?

Белов:Ну, скажем, с Валентином Григорьевичем Распутиным меня свела, по-моему, политическая близость наших позиций. Но и в понимании эстетики мы сошлись. А вот с Виктором Астафьевым я еще в Вологде не во всем сошелся. Когда он жил у нас, я помню, как в эстетическом плане у меня с ним постоянно разногласия были. Когда он написал “Пастуха и пастушку”, он прежде всего мне дал прочитать рукопись. Я прочитал внимательно и сказал ему довольно резко, наверное, не надо было так, мол, можно за счет сокращений сделать такую изюминку, которая останется на века. Все равно она останется, и в таком виде, но можно было еще усилить ее воздействие художественное за счет только одних сокращений. Я был ортодоксом и максималистом в своем подходе к мастерству. А он жалел. И не только меня не послушался, а еще и увеличил повесть. Видишь, какая разница в подходах.

Бондаренко:Думаю, в эстетическом подходе тебя многое объединяло с Николаем Рубцовым?

Белов:Безусловно. В эстетическом плане он был ближе всех мне. Сама поэзия действует не так, как проза.

Бондаренко:Ты написал не так давно великолепные воспоминания о Василии Шукшине “Тяжесть креста”, а о Рубцове не думаешь написать?

Белов:Дай мне освободиться от той тяжести, которую я взвалил на себя, взявшись за книгу о Валерии Гаврилине, изумительном композиторе, моем земляке. Когда закончится эта эпопея моя, я, может быть, займусь воспомина­ниями и о Викторе Астафьеве, и о Николае Рубцове. Если я сам выживу. Неизвестно еще, как я напишу свою книгу о Гаврилине. Уже столько событий было вокруг ненаписанной книги. Неприятных и даже трагических.

Бондаренко:А как ты сблизился с Гаврилиным? Он жил в Питере, композитор, ты в Вологде. И от музыкального мира все-таки далек.

Белов:Ну, он наш, вологодский родом. А сблизился, как ни странно, через Николая Рубцова. Рубцов — сирота, и Гаврилин был сирота. Я даже статью одну написал о них обоих сразу: о Рубцове и о Гаврилине. Это российское сиротство меня и привело к ним, ведь я и сам — безотцовщина. Но у меня хоть мать была, а у них никого. И потом — сама его музыка мне близка, это, может быть, наш последний композитор национальный, чувствующий мелодику русской песни, русского напева. Недаром его так ценил Георгий Свиридов. Кстати, и он тоже помог мне сблизиться с Гаврилиным, понять его.