Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2002)

Матовый мрамор обнаженных плеч. Строгое черное платье с траурной каймой из узкой цветочной гирлянды, прихотливо брошенной на подол. Печальное, неулыбчивое лицо с тревожно устремленным в какую-то неземную даль взглядом. Два часа почти неподвижно артистка стоит перед залом, иногда чуть перебирая пальцами концы темного газового шарфика. Такой запомнилась мне Смольянинова в первую встречу.

Программа концерта 1995 года состояла из классики русского романса XIX—XX веков. Произведения были тщательно подобраны, композиция продумана и стилистически выверена. Тонкий художественный вкус ощущался во всем. Родные, знакомые каждому русскому сердцу мотивы воспринимались как золотая россыпь, извлеченная из-под мусора пошлых шлягеров, музыкальных однодневок с лексиконом людоедки Эллочки, затопивших современную эстраду.

И как по-новому, как свежо зазвучали всем известные мелодии, давно заученные поэтические строфы! Словно опаленные творческим огнем, сжигавшим вульгарные напластования, примелькавшиеся штампы.

“Сердце грустит о былом...”, “Что делать, сердце, мне с тобой...”, “На сердце тьма ненастья... о, как забыть мою тоску...” (один из лучших по исполнению романсов!), “Тебя любить, обнять и плакать над тобой...” В искусстве певицы сердце стало тем “звездным” чувствилищем, о котором строки — “звезды на небе, звезды на море, звезды и в сердце моем”. Чувства, объявшие небосвод — так звучит этот знаменитый романс.

Внешняя сдержанность у Смольяниновой сопрягалась с неукротимым нарастанием чувств беды и скорби. Их сила сродни той, о которой строки М. Цветаевой “О вопль женщин всех времен...”. И строгая, скульптурно очерченная фигура женщины на сцене начинала приобретать символические, монументальные контуры. Драма разбитого “ураганом весенним” девичьего счастья, надломив­шаяся судьба истерзанной горем женщины — магией таланта артистки укрупнялись и вырастали до масштабов доли народной. Рыдающие звуки голоса, то взвивающиеся до немыслимых высот, то падающие до глуховатого, с перехватом дыхания шепота, — в них слышался стон о поруганной родной земле, плач по России, которая переживает крестные муки. Только так и может петь истинно русская женщина в России нашего времени.

Исполнение сопровождалось дуэтом гитаристов В. П. Моторина и Ю. В. Мухина. Их музыку не назовешь аккомпанементом. Они — равноправные соучастники сценического чародейства. Чутко ощущая солистку, гитаристы искусно вплетали свои звуки в общую музыкальную ткань, создавая гармонию художественного образа.

Выбирая свой стиль, Е. Смольянинова опиралась на национальные традиции. Русское искусство всегда отличалось особой сердечностью, силой переживаний, высокой одухотворенностью. Контраст внешней статики, пластической “окамене­лости” и громадной внутренней наполненности, напряженной сосредото­ченности душевных сил — характерная особенность сценических образов певицы. Так стоят и поют в храме, на панихиде...

Русское страдание — это сдержанность, терпение, это стиснутые зубы и сведенные брови. Когда-то А. П. Чехов, обращаясь к артистам, по сходному поводу писал: “Где вы видите мечущихся, скачущих, хватающих себя за голову? Страдания выражать надо так, как они выражаются в жизни, т. е. не ногами и руками, а тоном, взглядом, не жестикуляцией, а грацией”. Именно такой канон художест­венного реализма исповедует Евгения Смольянинова.

Это творчество согрето не актерским, а человеческим чувством. И только оно одно может, как писал в свое время К. С. Станиславский, “передавать зрителю то невидимое и невыразимое словами, что составляет духовное содержание драмы”. Невольно вспоминаешь знаменитого театрального корифея — смысл и своеобразие нашего искусства он видел в способности воздействовать непо­средст­венно на живой дух зрителя органически созданной жизнью человеческого духа артиста. На этом направлении совершаются творческие поиски Е. Смолья­ниновой.

Ее ошеломляющее сценическое самоограничение одновременно является и вызовом, и беспощадным приговором расхожей современной эстраде — космополитической, бездуховной и все чаще — похабной. После концерта певицы особенно сильно ощущается все ничтожество и пошлость захлестывающего нас грязного потока — этого расхристанного “музыкального обоза” психопатических дергунчиков, которые, надувая щеки и выкатывая глаза, орут инфернальными голосами, трясут накладными шиньонами. Это — эстетика разврата и оскотини­вания. Это — сценическая оргия демонизма. Песенка дуэта, кощунственно присвоившего себе имя “Академия”, — “Ты хочешь, я знаю, меня ты хочешь, хочешь...” — стала едва ли не гимном нашего “общественного” телевидения, в котором эстрадная долбежка занимает одно из первых мест в системе оболванивания и развращения зрителей. И, разумеется, пока оккупанты у власти, нам не увидеть на экране концерта Е. Смольяниновой.

Искусство певицы и близких ей по духу исполнителей, например, Лины Мкртчян или Жанны Бичевской — мужественный, полный трагизма и боли русский ответ истошно визгливому одесско-бродвейскому балагану, которым подменили одухотворенную культуру исполнения отечественного романса и песни.

...Спустя пять лет, по-петербургски промозглым и сумрачным декабрьским (2000 года) вечером я снова шел на концерт Смольяниновой — к знакомому зданию в стиле сталинского ампира, что на углу площади имени Ленина и Арсенальной набережной, по соседству со знаменитыми на всю страну “Крестами”. По капризу случая царство Аполлона и владения Фемиды сошлись здесь почти вплотную. Зал же горожане обычно называют “Концертный, у Финляндского” (имея в виду Финляндский вокзал).

На декабрьских концертах в 2000 году певица исполнила свою новую программу, составленную из произведений Александра Вертинского и некоторых близких ему по направлению авторов. Выбор весьма смелый и ответственный. Можно ли исполнить общеизвестный репертуар прославленного во всем мире русского шансонье лучше (или не хуже), чем он сам? В нашем сознании песни Вертинского прочно срослись с неподражаемой, изысканно-утонченной, салонной манерой исполнения самого автора.

Но певица и не вступала в соревнование со знаменитым маэстро. Она внесла в знакомые мотивы собственное содержание, и оказалось, что давний и иногда казавшийся легкомысленным репертуар (кафе-шантанный Пьеро) открыл свои глубины, обнаружил свою современность и поразительную созвучность русским переживаниям конца ХХ столетия. Безнадежно затянувшаяся русская трагедия замыкает собой начало и конец нашего века. И нам снова стали близкими чувства и боль поколений, исторгнутых революцией из пределов своей земли, полузабытые страдания людей, когда-то утративших Родину.