Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2003)

Обо всем этом, как всегда просто и всеобъемлюще, сказал в ставшей афоризмом фразе Пушкин: “Чтение — вот лучшее учение”. Лучшее! Ничего лучшего человечество пока не придумало.

Известно, что Ленин, если поверить Луначарскому, называл кино важней­шим из видов искусства, пояснив: в эпоху всеобщей безграмотности. При всеоб­щей грамотности — иное: потому сразу после революции наряду с ликбезом начали вбрасывать массово и по дешевке классику; иное дело, что подчас идеологически кастрированно и однобоко.

Но вот в эпоху всеобщей грамотности возник новый “важнейший” из видов “искусства” — телевидение, которое, постепенно и со все большим ускорением, стало погружать общество в безграмотность. А уже за ним как за ведущей силой, за “четвертой властью”, перед которой часто лебезят и заискивают и первая, и вторая, и третья, потянулось остальное. Так что время новой всеобщей безграмотности уже наступает. Прежде всего вопию­щая, как свидетельствует просвещенческая статистика, безграмотность “средних” и “высших” учащихся. Да что там школяры! Не на всех ли нас ложится эта словесная мгла, на нас, выдавивших соответствующую элиту?

И вот уже Петербургский университет издал (университетское ли это дело?), а министр образования раздал господам министрам словарик: как верно произносить слова и как правильно ставить в них ударения. Да не втихомолку (а ведь это национальный позор: то есть не издание, конечно, а необходимость в нем). Любопытно, были ли отказники: ведь есть же там и люди с безукоризненной речью, могущие счесть такой акт и оскорбительным. Нет: во множественной информации всё подавалось чуть ли не как новое достижение просвещения вообще и русской филологии в частности.

Похоже, что в борьбе с компьютерной безграмотностью мы подчас забываем вообще о грамотности — в широком смысле этого слова.

Никакие технически средства не отменят ведущей роли слова. Наоборот. Перед их лицом такая роль должна возрасти.

Уже довольно много лет назад в одном из главных компьютерных центров США, в Провиденсе, когда мы крошечной академической делегацией ещё со стороны изумленно-восхищенными глазами взирали на программы компью­теризации, профессура Брауновского института говорила нам об опасностях, которые такая тотальная компьютеризация таит: прежде всего ослабление творческого потенциала личности. Важно, чтобы слуга человека — компьютер — не стал его господином. Недаром в последние годы именно в связи с такой технизацией, и прежде всего компьютеризацией, возникло понятие и появился соответствующий термин: “этический вакуум”. Литература ныне и здесь являет главный противовес, по сути единственный, откры­вающий возможность полноценной компенсации.

Но и сама литература переживает сегодня, возможно, как отражение общекризисного состояния общества, определенный кризис; впрочем, когда — хотя и по-разному — она его не переживала? Можно говорить, по крайней мере, о трех составляющих, свидетельствующих о кризисности культуры. Первое: определенное ослабление такого неизменного свойства русской литературы, как реалистическая традиция. Нет, такая традиция и сегодня не бесплодна. Но она не становится общим достоянием в той мере, в какой может и должна им стать.

Вспомним, например, не столь уж давнюю повесть Распутина “В ту же землю”. Рассказ потрясающий по силе и реализму, остро современному, почти символическому. Недаром писатель когда-то говорил в связи с “Матё­рой” о влиянии на него, скажем, Маркеса, подтверждая тем свое творчество как явление мирового, а не просто национального характера и масштаба. Показательно и присуждение Распутину русско-итальянской премии по моло­дежному рейтингу, решительно поставившему его впереди другого финалиста — Фазиля Искандера, литератора серьезного и писателя талантливого.

И что же? Об этой повести рассказали по радио? Поставили в кино? Экра­ни­зировали на телевидении? Просто оповестили в широкодоступной прессе? Ничего.

Но тому, что, широко говоря, можно было бы назвать постмодернизмом, все ворота настежь. И — не будем лукавить — это отнюдь не отзыв на потребности и пожелания “публики”, но наглый диктат и беспардонное навязывание.

Характерны и поздние признания, исходящие от некоторых талантливых лидеров постмодернизма. “Чёртов модернизм”, — произнес Роман Виктюк. И прокомментировал в том духе, что он не просто по-бытовому чертыхнулся. “Чёртов” — в буквальном смысле: тупик, черная дыра, бездна, дурная бесконечность. Видимо, в этом ряду расположился и знаменитый “Чёрный квадрат”. Не просто же намалёванное темное пятно. Хотя, конечно, житейски вроде бы и действительно по-андерсеновски смешно видеть глубокомысленно на это темное пятно взирающих. Но, кажется, не все здесь объясняется эффектом голого короля: такие голоса-объяснения в публицистике раздавались.

Натурально, прибавляется и обаяние соответствующим манером потра­ченного на приобретение сего полотна миллиона. Впрочем, миллион-то, пожалуй, дополнительно и усугубляет всю эту — прости, Господи — чертовщину.

Вообще, резко обозначившийся сейчас кризис и модернизма тоже отме­нил его роль декорационной подмалёвки, до поры до времени создававшей иллюзию прогресса и прикрывавшей общекультурный кризис. Так что даже здесь кризис обозначился, так сказать, вдвойне: кризис внутри самих этих кризисных явлений. Это во-вторых.

Кстати, кризис общественной жизни, отразившийся в культуре вообще и литературе в частности, нашел и ещё одно выражение в невиданных до того масштабах. При этом именно “высокая” мода элитного постмодерна сошлась с “поэтикой” самого “низа” и буквально захлестнула непечатным словом печатные страницы, телевизионные экраны и театральные подмостки, приобретя характер уже даже не эпидемии, а пандемии, словесного СПИДа.

О чём речь? Один из героев великого немца Гёте посетовал: “Клянусь отвергнутой любовью, бездной ада! Ругался хуже б я, да нечем — вот досада”. Вот нам такая досада не грозит. Россия создала ругань невиданной силы, и уж выругаться-то у неё есть чем . Это матерщина — ныне в искусстве и литера­туре внедряемая и насаждаемая, буквально со всего стирающая уже даже легкие налёты стыдливости. Страшное наше национальное изобретение — могучее, соблазняющее, позорное в своем бесстыдстве и цинизме, более или менее удерживавшееся в подполье, подавлявшееся внешне и внутренне, оно вырвалось на волю и быстро получило права гражданства. Отступление от нормы стало нормой и встало в ряд других “все позволено”.

И вот уже в воспоминаниях о Викторе Астафьеве почти умиленно расска­зывается, что хотя устной речью он владел плохо, но уж зато как матерился...