Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2003)

Обращу внимание сначала на вещи вроде бы внешние. Еще Белинский, наблюдавший почти за всей первой половиной литературного века, отметил наличие к его середине большого количества талантов и отсутствие гениев в сравнении с более ранним временем, где меньше талантов, но много гениев. Действительно, в этом более раннем времени мы видим и Крылова, и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Гоголя, и Тютчева, и сосредо­точенность их на кратком, буквально в 20 лет, пространстве.

Чуть более частная, но тоже показательная позднейшая характеристика К. Бальмонта, который отнес — и, кажется, не ошибся — к великим поэтам русской классики ХIX века семь человек: Пушкина, Лермонтова, Боратын­ского, Кольцова, Тютчева, Некрасова и Фета. Нетрудно видеть, что пять из семи — это двадцатые-тридцатые годы (Тютчев — великий поэт уже к началу тридцатых). К началу сороковых все было кончено. Кто не умер, как Крылов, Кольцов, Боратынский, кого не убили, как за какие-нибудь десять лет аж троих — Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, тот замолчал, как Гоголь и Тютчев, на многие годы выпавший из литературного процесса.

Только начинавший в 40-е годы будущий ярчайший представитель нового типа литературы Достоевский и завершавший и, по сути, уже завершивший представитель старого — Гоголь сошлись во взаимной настороженности: “Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут мону­ментов”**, — даже раздраженно пишет молодой Достоевский брату. Отметим это “немного” со стороны писателя, который как раз напишет “много”. В понимании русской классики это “немного” многое открывает.

С другой стороны, Гоголь, признавая талант и качества душевные автора тогда еще только “Бедных людей”, тоже почти брюзжит: “Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: все бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато”*.

И это не частные замечания по частному поводу. Упрек заканчивающего Гоголя тоже еще только начинающему Островскому: растянуто. Со своей стороны, преклоняясь перед гением Гоголя, Островский влияние его на себя, тем не менее, отрицал. Действительно, сравнительно с Гоголем, который, по его словам, стремился в том же “Ревизоре” собрать все дурное и разом посмеяться над всем, Островский может показаться растянутым. И такие упреки в “говорливости”, растянутости многое открывают в понимании русской классики и разных ее сторон и этапов.

Тогда же суть дела понял молодой Достоевский: “Я действую Анализом, а не Синтезом ... Гоголь же берет прямо целое”**.

Почему же возникла необходимость в этом синтезе? Что он означал? Какое имеет значение для нашей современности, для нынешней школы, в частности для решения проблем со словом?

Естественно, синтез явлен как целое: “столпных” произведений действи­тельно немного, все они небольшие сравнительно с многотомниками второй половины века и в основном написаны стихами: басня, стихотворная комедия, если и роман, то в стихах (“Евгений Онегин”), если и в прозе, то поэма (“Мертвые души”). И тоже не случайно: “Дело прозы — анализ, дело поэзии — синтезис”, — сказал Некрасов, в сущности повторив, видимо, кем-то ему пересказанного Гоголя.

В этих условиях, в этих жанрах и этими художниками создается и форми­руется наш современный национальный язык и лексически (по сути, раскручивая потенциал, заложенный в народном слове), и фразеологически: оттуда все наши литературные пословицы и поговорки. Недаром сказано о “Горе от ума”, что отдельные словечки и выражения там чуть ли не гениальнее всей комедии. Да чего стоит одна княгиня Марья Алексевна, ни разу в комедии не появившаяся, лишь один раз названная (“Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?”) и поминаемая как всем известная особа вот уже почти двести лет.

Именно в это время складывается особый тип сгущенных слов, о которых писал еще П. Флоренский и которые составляют опорные начала исторически сложившейся мысли народа, и концентрат которых составляют имена: почти все наши нарицательные имена-типы сложились как раз в это время. В. В. Розанов написал когда-то, что язык даже Льва Толстого — это молоко: хорошее, вкусное, парное теплое молоко. А слово Пушкина, Гоголя, Лермон­това — сливки, гуще которых не бывает.

Вот почему в нынешних условиях эстетической и этической смятенности, языковой сумятицы и утраты многих ориентиров, как никогда, важно обращение к синтезировавшему общественно-национальный опыт этапу русской литературной классики. Именно там новая Россия впервые эстети­чески явлена как целое и цельное, единое и неделимое.

А самое полное и высшее свое выражение этот синтез нашел в Пушкине. Поэтому он давно и воспринимается как символ, как синоним всей России. И не потому ли так ожесточена сейчас антипушкинская партия?

Другой стороной во многом обернулась великая русская классика во второй половине XIX века: на смену характеру-типу чаще всего приходит характер-личность, аналитически исследуемая на путях кризиса, искуситель­ности зла, свободы выбора, соотнесенных со спасительными страховочными ценностями народного общежития — совести, веры, стыда, которые и позволяют опускаться на любые неведомые глубины.

Как член милующей (увы, не всегда) комиссии я не могу не обратить особое внимание на признания типа: “Почему я только в тюрьме (на зоне) прочитал “Преступление и наказание”?”.

С учетом этого нужно строить и программы в школе не как некое отражение вузовских и академических курсов. Ни “Белые ночи”, ни, скажем, “Неточка Незванова” не должны, как это допускает программа — по выбору учителя, подменить “Преступление и наказание”.

Не обойтись тут и без принципа хрестоматийности, при всей его расплыв­чатости, условности, неопределенности все-таки несомненного. Что я имею в виду?

Когда-то Мопассан назвал самыми счастливыми писателями тех, кого помещают в книги для детского чтения. Заметьте: счастливыми.

Не всегда и не непременно писателями самыми известными, знамени­тыми, выдающимися, великими. Все эти приметы не обязательно и не всегда предполагают хрестоматийность. Выдающийся поэт и один из предтеч Серебряного века Константин Случевский отнюдь не хрестоматиен, а как будто бы непритязательный Иван Никитин — не случайно непременный участник хрестоматий, во всяком случае до последнего времени.

Вероятно, в таком подборе хрестоматийности должны участвовать и ученые, и писатели, и психологи, и специалисты по возрастной психологии, может быть, и медики, и, уж конечно, хорошие учителя.

Между тем программы, учебники и хрестоматии подчас начиняются имена­ми и произведениями, которые продиктованы внешними сообра­жениями.