Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2003)

С. Г.:Я всегда был патриотом России. У меня и родители были патрио­тами России.

В. Б.:Сегодня все называют себя патриотами — и Чубайс, и Гайдар…

С. Г.:Ну, эти-то вряд ли называют себя патриотами, у них язык отсохнет от таких слов. Что касается моей истории, она определяется, в первую очередь, тем, что меня так воспитывали родители. В духе преданности интересам страны, интересам общества. И я всегда чувствовал на себе ответственность за все то, что у нас происходит.

В. Б.:Вы – православный человек?

С. Г.:Да, конечно. Более того, я сопредседатель Союза православных граждан России. Но вернемся к нашей патриотике. Во-вторых, я являюсь ученым. Это моя главная сфера деятельности. Я до сих пор серьезно занимаюсь экономической наукой. Работаю в системе Российской академии наук. Как ученый-экономист, я прекрасно понимаю, что у нас происходит, какие закономерности можно и нужно было использовать для развития страны. Предлагая соответствующие механизмы практического внедрения в жизнь, я, естественно, беру на себя ответственность за их реализацию. А поскольку нынешняя власть далека не только от народа, она бесконечно далека и от науки, мне она оказалась чужда. Обратите внимание, что среди министров путинского правительства практически нет профессионалов. Нет людей со специальным образованием и опытом работы. Власти реальная наука не нужна. Для того чтобы реализовать свои предложения, я и мои коллеги по экономике должны сами брать ответственность за их продвижение в жизнь. Так я оказался в активной публичной политике на стороне патриотической оппозиции.

В. Б.:Что интереснее для вас — быть ученым, разрабатывать свои проекты в тиши кабинетов или же быть публичным политиком?

С. Г.:Ученым быть не только интересней, но и гораздо комфортнее. Но когда твои знания власти не нужны, возникает обязанность самому браться за их воплощение.

Пскову — 1100 лет

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

ЕЩЕ ЗВЕНЯТ СЛОВЕНСКИЕ КЛЮЧИ

* * *

“…И стало вдруг видно далеко во все концы света...”. Не знаю, где именно автору “Мертвых душ” пришли в голову эти слова — словно бы выдохнутые сердцем, а не пером написанные. Я же с детства сильней всего ощущаю то, что ими выражено, когда всхожу на стены Изборской крепости... Мне доводилось бывать на памирских вершинах, всходил я пусть и не на самые высокие, но все же могучие гималайские кручи, не говоря уже о том, что сотни раз видел мир с высоты и сквозь иллюминаторы самолетов, и под куполом парашюта, но — это все не то. Здесь, в двадцати верстах от Пскова — иная высота... Поднялся по холму, называемому Жеравьей горой, начинен­ному девонским плитняком, прошел мимо громадного каменного креста, по преданию, поставленного над прахом Рюрикова брата Трувора, который и основал эту твердыню; по плитяным уступам всхожу на “чело” крепости, потом еще выше, карабкаюсь на башню, круглую, мощную, без всяких орнамен­тальных завитков и украшений. Огляделся, отдышался, и...

“...И стало вдруг видно далеко во все концы света...”. На все четыре стороны — здесь такая ширь и высь, что становится зримым даже незримое. Не только сама земля, вересковая и сосновая, открывается взору, но — и века, и тысячелетия. Еще дороссийские, даже дорусские, но уже славянские. С л о в е н с к и е. Еще дохристианские, но уже пронизанные земным и вышним светом Правой Славы... Раскопки на месте погоста Мала показали, что словенскому капищу — более двух тысяч лет (то есть место, где стоит древ­нейший псковский храм, было для славян священным еще до нашей эры).

Изборск — он в древности звался Извореск. Извор — ключ, родник, источник на языке наших предков. Под Жеравьей горой (журавлиной? или зовущейся так из-за обилия клюквы, которую тут кличут журавлихой?) бьют Словенские — именно Словенские! — ключи. Двенадцать волшебных, целебных струй летят из плитняковых толщ. Каждый ключ — от какого-либо недуга, не только телесного, но и духовного… Рерих, родившийся под Питером в имении Узвары, был заворожен звучанием этого слова — извор, извар, узвар, — узнав корень имени Изборска-Извореска. И еще более был потрясен позже — когда в гималайских предгорьях услышал, что этим же словом — извара — нарек духовные и земные родники санскрит… Не только ширь, не только высь — глубь многотысячелетней единой красоты земной открывается над Словен­скими ключами, над ключами Слова, над блещущим вдали озером Чудь, над отчим краем моим!

И стало вдруг видно далеко во все концы света... И на все четыре стороны света хочется поклониться. И на той земле, и в той стране, где сегодня горько жить, тяжко засыпать и порой страшно просыпаться, не вымрет душа, пока она слышит и ведает: еще звенят Словенские ключи...

* * *

Такие понятия, как “дух города”, видимо, не могут быть постоянными величинами: я имею в виду натуру жителей какого-либо древнего поселения. Такого, как мой Псков, с многовековой судьбой. В движении столетий меняется и эта натура, иным становится дух города. Что, разумеется, неизбежно и даже закономерно: не будем же мы сравнивать жителей нынешней столицы Италии с гражданами этого же города времен Цезаря или Августа. Иное дело, что, как правило, не к лучшему происходят перемены в понятии “дух города”... Известно: Плесков наш в начале тысячелетия и в средневековье выдержал тридцать(!) штурмов и осад — и ни под одним из этих натисков не сдался. (В отличие от большинства своих градов-сверстников, от того же, к примеру, “старшего брата” нашего, Великого Новгорода, который, обладая крепостью не менее мощной, чем псковская, и при всей своей гордыне, не раз отворял врата недругам.) И даже утратив свою вольность, попав в начале XVI века под власть Москвы (правда, порой мои земляки, костеря указы и директивы из столицы, в сердцах восклицают: “И на кой... ляд мы эту Москву к себе присоединили?!”), город выстоял еще перед несколькими лютыми агрессиями, самой страшной и кровопролитной из которых было польско-литовское нашествие под началом Стефана Батория — девять месяцев полной блокады. Причем псковичи выстояли сами, своим ополчением, без державной подмоги. Ибо понимали: сдай они город — ключ к Руси, — вся ее история будет написана иначе...

...А потом сие понимание, видно, стало слабеть — вместе с духом нашей гордой вольности. И к XX веку истаяло почти начисто. Когда в феврале 1918-го кайзеровские войска подошли к Пскову, им наперерез вышел красногвар­дейский отряд, вдобавок наполовину из питерцев состоявший, и хоть немцы город взяли, да все же с боем (в честь того события и произошел День Армии нашей). А вот в июле 41-го сыновья тех кайзеровцев просто вошли, въехали в Псков, часом раньше оставленный нашими отступавшими частями. И — никакого псковского ополчения! Никакого сопротивления захватчикам жители былой твердыни не оказали. И сколь-либо сильного подполья в городе во время войны тоже не было. Истощился в гражданах Пскова тот дух, что их предки выразили в письме Баторию: “Не терпе обидиму быти...”