Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №7 (2003)

Центр города. Захожу в литературный сквер, чтобы поздороваться с поэтами Николаем Майоровым и Алексеем Лебедевым. Нет, сами-то они давно остались там, на Великой Отечественной, а тут — их бюсты, которые удалось поставить еще в советское время. Помню, долго я был одержим безумной, как мне казалось, идеей — поставить в городе скульптурные изображения этих талантливых ребят, сложивших свои молодые головы за Отечество. И был безмерно рад, что комсомол и молодежь подхватили идею, откликнулись душой и рублем: деньги зарабатывали в колхозах, на студен­ческих стройках, творческих вечерах или просто собирали — кто сколько может. Есть же моменты, когда рубль становится не презренным, а желанным, созидательным. И — родились эти бюсты. Не полководцам, а солдатам, поэтам, бесконечно любившим Россию. Один — бронзовый, другой — гранитный.

Вот сейчас подойду и скажу им: “Здравствуйте, дорогие!”. Листва деревьев еще скрывает их...

И тут — как плевок в лицо: на скуле Николая то ли след от помидора, то ли от выплеска пива. И сразу вспомнилось, как пару лет назад чья-то такая же сволочная рука испоганила лики поэтов масляной краской. Откуда эта зоологическая бездумность, варварство? И сейчас вот…

Но в тот час я не знал еще, что через несколько дней бюст Майорова и вообще исчезнет. А как же — бронза, можно продать. Сейчас ведь все на продажу. И как ни отгонял тогда от себя, не мог отделаться от видения: свиные рыла хохочут, распиливая в каком-нибудь сараюге светлую голову поэта. Ножовкой…

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Ушли! Навсегда! Давая жизнь другим, в том числе и будущим поколе­ниям, а значит, и этим вот подонкам с ножовкой.

У меня даже и вопроса не возникает: “Читали ли эти выродки стихи Майорова?” Ну пусть не читали, не прониклись его высоким человеческим достоинством, но ведь, наверное, ходили в школу, их там чему-то учили. Учили, конечно, да вот не сумели объяснить, что такое человек, что за создание такое, для чего он рождается на свет Божий.

Вновь и вновь вижу бронзовую голову поэта под безжалостными зубьями пилы, и на меня наваливается обида, черная злоба, ненависть — все вместе. Застит глаза.

И вдруг будто кто свыше сказал: “А ты пожалей их, тех неразумных”.

Пожалеть?

Однако сомнение уже посеяно... Как-то сразу увиделась объемно вся наша сегодняшняя жизнь, со всеми ее бедами и неурядицами, с великими страданиями человеков: безработица, голодные и беспризорные дети, повальное пьянство, наркомания, большое и малое воровство, грабежи, убийства, насилие, заброшенность человека, безразличие к его судьбе, а часто и потеря дома, семьи, и как следствие — отчаяние, утрата нравственных скрепов, желание влезть в петлю… или, в крайнем случае, на столб, чтобы срезать кусок, а лучше километр, электропровода. А тут бронзовая голова какого-то мужика, да еще без присмотра.

Пожалеть?!

Если вдуматься, то и надо жалеть: они же, эти воры и убийцы, сами себе уготовили тяжкую судьбу, безысходную, страдальческую, ибо Он все видит, и ничто не проходит бесследно; рано или поздно, но каждому из них аукнется — одного посадят в тюрьму, другой сляжет с неизлечимым недугом, а кого-то подстерегут нож или пуля. Как же не жалеть-то? А могли ведь быть хорошими людьми, но, как говорил Федор Михайлович: “...надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: “Деньгами всё куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь”…”

Не знаю, что произошло, но через несколько дней после похищения бюст был найден милицией в прилегающем к городу лесочке. То ли Бог вразумил балбесов, то ли вышло опять по Достоевскому, который говорил о русском человеке: “Он может страшно упасть; но в моменты самого полного своего безобразия он всегда будет помнить, что он всего только безобразник и более ничего; но что есть где-то высшая правда и что эта правда выше всего”.

Человеку бывает порой трудно разобраться в происходящем, на него обрушивается ежедневно огромный поток информации, как правило нега­тивной. А тут еще куча своих проблем. Загнанный в угол, он теряет волю, интерес к жизни. А его продолжают охмурять, охмурять, в том числе и политиканы, рвущиеся к власти, и он уже не знает — где правда, а где ложь. Человек вдруг со всей очевидностью осознает, что он Никто, пустое место, и как бы он ни рыпался, сколько бы ни протестовал и ни возмущался, жизнь будет катиться по каким-то ему неведомым рельсам. И хотя он знает, что поезд жизни летит в тупик, предотвратить катастрофу он не в силах. Такой не возьмет в руки дубину и не поедет делать новую революцию: он уже знает, во-первых, что революция — это море братской крови, а во-вторых, — что выходить с дубиной на баррикады, когда по ту сторону буржуи с автоматами и пулеметами, — безумство.

И все-таки “единица” хочет знать: куда же влечет ее “рок событий”, как устроить нормальную и справедливую жизнь? Это ведь главное для русского человека.

О том же постоянно думал и Федор Михайлович Достоевский. И если оставить в стороне его могучие романы, а обратиться только к “Дневнику писателя”, то и об этом его выдающемся труде можно сказать: “Это книга русской жизни, книга на все времена”. Она настолько многообразна и многотемна, что кажется, будто Федор Михайлович не оставил без внимания ни одного уголка в нашей жизни и в душе человека.

В основе всех его публицистических выступлений — Человек и Бог, Народ и Православие.

Многие его мысли и размышления иначе как прозрениями и не назовешь. Вспомним, с какой настороженностью, даже болезненностью относился он к Западу и к западничеству в интеллигентской русской среде, видя в них опасность для России. Федор Михайлович будто подспудно чувствовал гибельность того, что может произойти с Россией, и остерегал от бездумного переноса на нашу почву многих тлетворных “ихних” идей.

“Наш идеал, — говорит один лагерь теоретиков, — замечает писатель, — характеризуется общечеловеческими свойствами. Нам нужен человек, который был бы везде один и тот же — в Германии ли то, в Англии или во Франции, который воплощал бы в себе тот общий тип человека, какой выработался на Западе... Таким образом, из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических и исторических условиях оставалось бы одним и тем же… Нет, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону... Народные инстинкты слишком чутки ко всякому посягательству со стороны, потому что иногда рекомендуемое общечеловечным как-то выходит никуда не годным в известной стране и только может замедлять развитие народа, к которому прилагается…”