Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003)

О, моя милая кисанька, мне невыносимо грустно. Никогда не чувствовал я себя таким несчастным — и это посреди всего блеска, всего великолепия неба и летней поры. Я нуждаюсь в твоем присутствии, в одном твоем присут­ствии. Тогда я снова стану самим собой, овладею собой и опять сделаюсь доступным, добрым и мягким влияниям извне. Вот, однако, письмо — письмо твоего брата, доставившее мне большую радость, — прочти его, моя киска, и ты поймешь горестное удовольствие, которое я, читая его, испытал. На меня повеяло от него не только прошлым летом, озерами, горами Швей­царии; нет, дуновение шло из еще большего далека, гораздо большего далека. О, моя милая кисанька, ты привела меня в эту страну, тебе надлежит и вывести меня отсюда, и чем скорее, тем лучше. Должен сознаться, я — жалкий человек. Я очень хотел бы услужить твоему брату, написав ему несколько фраз, как бы в ответ на заметку этого добрейшего г-на Лоренси, еще более глупого, чем полагается быть французу, но ввиду происходящего кризиса мне стало физически невозможно говорить. Я отнюдь не легковерный человек, увы! и с моей стороны было бы глупым притворством стараться скрыть свое глубокое, свое полное уныние. Быть может, не все еще потеряно, но все испорчено, разрушено и надолго посрамлено. Я никогда не обманывался насчет беспримерной посредственности этих людей, но самая эта посредст­венность меня и ободряла. Я глупо надеялся, что Бог, которому я приписывал мои личные предпочтения, не допустит, чтобы эти люди были серьезно под­верг­нуты испытанию. Он допустил это, и теперь, несмотря на огромное значение вопроса, невозможно присутствовать без отвращения при зрелище, происходящем перед глазами. Это война кретинов с негодяями.

Как известно, Тютчев страдал большой рассеянностью, о чем ходило по Петербургу немало анекдотов. На этот раз, как гласило предание, Тютчев, торопясь на очередной прием, сбросил свою шубу при входе не на руки лакею, а на руки какому-то нищему, который не знал, как и благодарить барина, и тут же исчез с шубой. Надо отдать должное петербургскому полицеймейстеру Комарову, на другой же день обнаружившему пропажу.

Несколько слов было в письме и о публицистической деятельности поэта. Пьер-Себастьян Лоренси, французский публицист, который еще раньше возражал Тютчеву на его статью о папстве (“Папство и Римский вопрос”), опубликованную в журнале “Revue des deux Mondes” 1 января 1850 года, в своей статье P. S. Laurentie. La Papaute. Reponse a M. Tutcheff. Paris. 1852 (“Папство. Ответ г-ну Тютчеву”), вновь принялся опровергать поэта после опубликования отрывков из его писем.

* * *

Петербург, четверг, 5 августа 54

Я сегодня опять провел день в Петергофе. Это сделалось бы скучным, если бы не необычайное очарование прелестной погоды, которую небо нам дает вот уже три месяца. Какие дни! Какие ночи! Какое чудное лето! Его чувствуешь, дышишь им, проникаешься им и едва веришь этому сам. Что мне кажется особенно чудесным — это продолжительность, невозмутимая продолжительность этих хороших дней, внушающая какое-то доверие, называемое удачей в игре. Уж не отменил ли Господь окончательно в нашу пользу дурную погоду?.. Лето так прелестно, что оно отвлекло, мне кажется, всех от политических забот. И, однако, не далее, как сегодня, получено известие о первом нападении французских войск на крепость на Аландских островах, — нападение, встретившее сильный отпор. Итак, значит, на Аландских островах, после 40-летнего перерыва, суждено было возобновиться борьбе между Францией и Россией, прерванной в Париже. Но к чему приведет это новое вооруженное столкновение? Приведет ли оно опять в Париж? Однако нет; я убежден, что на этот раз дело примет другой оборот. Россия восторжест­вует над своими врагами не силой оружия, вся эта башня Вавилонская, восставшая на нее, должна рушиться сама собой под тяжестью собственного своего безумия. Мы тоже, наверно, получим свою долю наказания, и это, конечно, справедливо и законно. Но наказание, которое будет послано нам, будет только исправительной мерой, тогда как их кара будет окончательной и бесповоротной. И надо сознаться, что они этого вполне заслужили.

Недавно у графини Софии Бобринской меня угостили чтением выдержек из моих писем к тебе, которые приведены полностью в статье “Revue des deux Mondes”; никто не подозревал во мне их автора... Это почти что вызвало во мне желание написать нечто более подробное и последовательное обо всем этом вопросе...

Лето 1854

Какое лето, что за лето!

Да это просто колдовство;

И как, спрошу, далось нам это

Так ни с того и ни с сего?..

Гляжу тревожными глазами

На этот блеск, на этот свет:

Не издеваются ль над нами?

Откуда нам такой привет?

Увы, не так ли молодая

Улыбка женских уст и глаз,

Не восхищая, не прельщая,

Под старость лишь тревожит нас!..

Августа 5-го

После восторженных слов по поводу лета Федор Иванович перешел в письме к политическим делам, которые заключались на этот раз в следующем. Аландские острова — архипелаг, состоящий примерно из 300 небольших островков, лежащих при входе в Ботнический залив, 5 сентября 1809 года по Фридрихсгамскому миру были утверждены за Россией. В одном из проливов, называемом Бомарзундом, русские начали строить свою крепость. И вот в конце июля союзная англо-французская эскадра подошла к еще не достроенной крепости и обрушила на нее всю мощь своих орудий. К тому же было высажено и 6 тысяч французских солдат. Более чем трехкратное превосходство в силах обеспечило союзникам захват архипелага. Ныне он принадлежит Финляндии.

* * *

Москва, вторник, 30 ноября

Благодарю, моя милая кисанька, за твое драгоценное письмо, хотя оно и совсем напрасно прикинулось таким решительным и угрожающим, чтобы придать себе важности. Каждое твое письмо является для меня письмом единственным , и я охотно сказал бы тебе причину, но предпочитаю, чтобы ты сама ее угадала. Но что действительно единственно в своем роде — это статья твоего брата; она единственна и превосходна по своему здравому смыслу, по смелости ума и честности. Несмотря на незначительность моих сношений с канцлером, я решил сообщить ему эту статью и, быть может, сделаю это отсюда и сегодня же. Он весьма оценит ее, так как всегда чрезвычайно одобрял все, что твой брат пишет о событиях дня, ибо кроме ясности и умеренности, которыми так сильно подкупает канцлера образ мысли твоего брата, он находит в его статьях чувство искренней доброжелатель­ности к России, как раз отвечающее его собственному национальному патриотизму. Правда, со стороны твоего брата эти чувства доброжелательности по отношению к нам имеют нечто более бескорыстное и заслуживающее большей похвалы. Вот, однако, к чему мы пришли! И пройдет время, — пожалуй, много времени, — прежде чем несчастная Россия, — та Россия, какою ее сделали, — осмелится позволить себе более живое сознание своего Я и своего Права, чем может иметь хорошо расположенный к ней иностранец. Что касается большинства публики, здесь происходит совершенно то же, что в Петербурге, что и во всей остальной стране; за исключением нескольких лиц, которые ясно видят, в чем дело, потому что всегда ясно это видели, так называемая публика, т. е. не подлинный народ, а подделка под него, испы­тывает здесь, как и в других местах, лишь глубокое смущение и разочарование, без малейшего понимания настоящего положения. Понимают, что сбились с пути, ибо завязли. Но где началось уклонение? с каких пор? как вернуться на правильный путь? и где он, каков он, этот правильный путь, — вот, ко­нечно, чего эти люди не в силах угадать. Да иначе и не может быть. Тот род цивилизации, который привили этой несчастной стране, роковым образом привел к двум последствиям: извращению инстинктов и притуплению или уничтожению рассудка. Повторяю, это относится лишь к накипи русского общества, которая мнит себя цивилизованной, к публике, — ибо жизнь народная, жизнь историческая еще не проснулась в массах населения. Она ожидает своего часа, и, когда этот час пробьет, она откликнется на призыв и проявит себя вопреки всему и всем. Пока же для меня ясно, что мы еще на пороге разочарований и унижений всякого рода.