Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2003)

Так и Бунин, свершая свой творческий подвиг, не просто спасал от забвенья Россию — нет, он творил м и ф о Р о с с и и, он двигался дальше и глубже вещественной данности мира, он уверенно “подправлял” сырой материал бытия — в направлении одушевленного идеала. Из реальности первой степени жизнь возводится мастером в иной, высший ранг достовер­ности и красоты.

Это и есть свойство мифа — такого свидетельства о событиях жизни, которое, не во всем совпадая с реальностью, все же точнее, вернее, чем эта реальность, выражает глубинную истину бытия.

Сам Бунин множество раз говорил и писал о том, что он не просто вос­произ­водит жизнь — но выдумывает то, о чем пишет. “Вот думают, что история Арсеньева — это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Да ведь как влюбился... Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне”. (“Последние новости”, Париж, 1933.) “И опять, опять твержу: ...как девять десятых всего написанного мною на девяносто девять процентов выдумано, так и “Игнат” и “Хорошая жизнь” выдуманы...” (из письма М. Алданову).

Творчество в чистом своем проявлении есть всегда мифотворчество, есть созидание высшего, вневременного представления о бытии. Так и бунинский труд по спасению бывшей России от мрака забвенья, от “гроба беспамятства” и небытия есть не труд летописца — но труд мифотворца.

Над истиной мифа время не властно; образы мифа живут как бы вне его, времени, мутного, уносящего все земное потока. И когда размышляешь о бунинском мифе “Россия”, то в сердце вдруг затеплится радость надежды: быть может, все то, что написано Буниным о России, есть не прошлое нашей любимой страны, а как раз её смутно зримое сердцем грядущее? Может, Бунин писал не о том, что давно миновало, а пророчески чувствовал тот идеал, тот божественный замысел о России, воплощение или крушение которого — дело еще не свершившихся сроков, еще не наставших времен?

III

Если бы Бунин просто пытался спасти, сохранить ту, исчезнувшую, Россию, отстоять ее на какое-то время от надвигающегося небытия — он нахо­дился бы в состоянии обороны от смерти. Но он, сотворяя свой миф о России (и о собственной жизни — “Жизни Арсеньева”), — он словно бы непрерывно атаковал саму смерть.

Мы подходим теперь к самой важной для всякого творчества теме, а уж для творчества Бунина теме особой, звучащей в нем как трагически-неизбывная и напряженная нота: к теме смерти.

Он, как никто, наделен был пронзительной “памятью смертной”. “Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)... Вот к подобным людям принадлежу и я” (“Жизнь Арсеньева”).

Всю жизнь Бунин чувствовал хлад ее, смерти, дыханья; и писал он больше всего о н е й — о ее обликах, масках, о той тяжкой длани, что она простирает над миром, о жатве, которую смерть пожинает без устали.

Но поразительно, что не оторопь и не отчаяние рождал в нем трагический опыт общения со смертью — а вызывал напряжение борьбы. Бунин прямо говорит об этом в черновиках: “Жизнь, может быть, дается нам единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает от него имя — он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове”.

Вот он и состязался: отважно и страстно, всю долгую жизнь, пока не иссяк запас сил, что отмерен был Бунину для земного дыханья.

И даже само чувство ужаса смерти, бремя которого Бунин пронес через всю свою жизнь, — само это чувство нам говорит о недолжности смерти, о ее противоестественности для того сокровенного, чем всегда жил и живет человек; то есть само ощущение ужаса смерти подтверждает наличие в нас бесконечной, бессмертной души.

Пожалуй, как раз ощущением бесконечности собственного существования и привлекала Бунина мудрость царевича Гаутамы, слова которого он вспо­минает в своем эссе “Ночь”: “Мое рождение никак не есть мое начало. Мое начало и в той (совершенно непостижимой для меня) тьме, в которой я был зачат до рождения, и в моем отце, матери, в дедах, прадедах, ибо ведь они тоже я, только в несколько иной форме, из которой весьма многое повтори­лось во мне почти тождественно. “Я помню, что когда-то, мириады лет тому назад, я был козленком”. И я сам испытал подобное (как раз в стране того, кто сказал это, в индийских тропиках): испытал ужас ощущения, что я уже был когда-то тут, в этом райском тепле”.

Суть же буддизма — учения об избавлении от страданий путем устранения желаний, путем этакой смерти при жизни — эта суть была от Бунина далека. Он сражался со смертью иначе: не убавляя в себе напряжения жизни, а, напротив, возводя остроту ощущений, желаний и чувств до какого-то взрывоопасного градуса! Это именно что состояние непрерывной “атаки на смерть”, это порыв дерзновенной отваги художника, убежденного в том, что со смертью и можно, и должно сражаться — следуя слову Того, Кто “попрал” ее собственной смертью.

Преодоление смерти — высшая из задач, стоящих перед художником, да и перед любым человеком. Все мы, пока еще живы, пытаемся, в меру сил, смерти сопротивляться; все мы бойцы на едином, развернутом к тьме человеческом фронте. Но таких несравненно отважных бойцов, каким был Иван Бунин, немного сражалось в рядах человечества. Кто еще достиг такой силы и мастерства в одолении смерти — оружием слова?

IV

Ощущая своим постоянным врагом смерть и время, Бунин тянулся к тем формам жизни, которые устоялись, сложились настолько, что, кажется, и само время уже позабыло о них. Отсюда его любовь к прошлому, к временам незапамятно-древним, доисторическим — то есть как бы довременным.

И в современности больше всего он ценил домовитость, уклад, ритуал — ибо чувствовал, что поэзия тяготеет к сложившимся формам, кристаллизуется (как и всякий химически чистый кристалл) лишь в недвижно-спокойной среде бытия.

Так, Бунин нежно любил неизменно-размеренный, строгий мещанский уклад (над которым кто только тогда не измывался!): вспомним дом елецкого мещанина Ростовцева в “Жизни Арсеньева” или то, как герой очарован был сладостно-сонною жизнью мещанки Никитиной. Бунин любовно описывал и мелкопоместный, всегда одинаковый быт, с его ритуалом охот, одиноких прогулок, неспешных бесед с мужиками и бабами — с той недвижно-дремотною сладостью существования, какая возможна, наверное, только в раю, только в жизни, отринувшей время.

Любовью к недвижности, к жизни вне времени объясняется и тяга Бунина к местам человеческих погребений. Он, так всю жизнь ужасавшийся смерти и так состязавшийся с ней, вдохновенно описывал именно склепы, погосты, гробницы и кладбища — те места, где борьба жизни со смертью как будто уже завершилась и все наконец успокоилось в сонно-недвижном покое: “...меня влекли все некрополи, кладбища мира! Это надо заметить и распу­тать!” (из воспоминаний Г. Кузнецовой).