Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2004)

Отдельная главка посвящена двум директорам Русского музея — Николаю Сычеву и Василию Пушкареву. Незаслуженно забытый Пушкарев, который директорствовал в Русском музее в 60-е — 70-е гг., — личность столь же пассионарная, как и сам автор мемуаров. Время его управления музеем — это период серьезного музейного строительства, когда приходилось бук­вально продираться сквозь колючки советского бюрократизма. В трудах Пушкарева не было и тени показушности и “гламурности” последующих новаций и пышных музейных проектов, не говоря уж о воровстве новейших времен. В книгу помещены письма и заметки об авторе Валентина Курбатова, беседа с Владимиром Бондаренко, публицистические выступления самого Ямщикова, пылкого борца с образованщиной и космополитической псевдо­культурой. Ямщиков нигде не боится последней прямоты высказы­вания: псевдодиссидентам Евтушенко и Вознесенскому он противопоставляет подлинного борца — отца Алипия, единственного человека в России, не позволившего Хрущеву закрыть православный монастырь. Автор отве­шивает полновесные пощечины по откормленным физиономиям “прорабов пере­стройки” и нигде — ни единым звуком — не задевает имен друзей, соратников, учителей (а что греха таить, у мемуаристов проявляются порой качества “заклятых друзей” — но не у Ямщикова). Чужда автору и постмо­дернистская ирония над всем и вся — тоже модная, как и сам жанр мемуаров.

Воспоминания Ямщикова — очень своевременная книга. Книга искренняя, пылкая в выражениях заслуженной любви и не менее заслуженной ненависти. Сквозь горький дым Отечества в ней проступают лики праведников, на которых стоит и Псков, и Москва, и вся наша Русская земля.

Сергей ВИКУЛОВ

ПРОСТУПАЮТ ГРАНИТЫ…

Стихи “окаянных лет” Ольги Фокиной

На нашей улице не праздник.

…Но я на вашу — не пойду.

Ольга Фокина

Министр культуры в Российском правительстве Михаил Ефимович Швыдкой, не зная, видимо, чем заполнить служебное время, “устроился” по совмести­тельству телеведущим еженедельной, им же придуманной программы “Куль­турная революция”.

Одну из самых первых передач в рамках этой программы он “любезно” адресо­вал русскому народу, назвав ее “Русский фашизм страшнее немец­кого”. Отклики русских людей, особенно участников войны, оскорбленных наглым заявлением министра, были опубликованы в “Советской России” и других патриотических изданиях, и я не стану повторяться. Тем более что меня задела не меньше, чем эта, следующая передача, которую венчал траур­ный заголовок: “Русская* литература умерла”.

Рыдать бы министру культуры по поводу столь печального известия, рвать волосы на голове, а он ликует, как полководец, одержавший великую победу; ликует, забыв, что литература — стержень культуры; сломался стержень — рухнула культура! И если Швыдкой при этом остался министром, то не культуры уже, а бескультурья.

Но это к слову…

Нам важнее понять: на каком основании министр отважился на столь громкое заявление: “Русская литература умерла”? Одно из двух: или он не знает современную русскую литературу, или знает, но не хочет, чтобы ее знал народ. Ближе к истине, думаю, второе предположение: НЕ ХОЧЕТ!

Не хочет потому, что понимает: слишком силен в ней разоблачительный, протестный пафос, звучащий порой как набат. Ему, призванному глушить такую литературу, мало уже всемогущей цензуры рублем, в результате кото­рой книги и журналы для основной массы народа по цене стали абсолютно недоступ­ными. И он решил впрячь в это дело в качестве пристяжного к кореннику (к экономической цензуре) еще и внушение словом: русская литература умерла, без разъяснения, конечно, почему умерла, да еще столь скоропостижно? И почему именно теперь скончалась она, родная, русская, в конце десятилетнего пребывания у власти “демократов”?

Народ наш по привычке, приобретенной в советское время, верит слову, произнесенному с “высокой колокольни”, а если оно произнесено не дикто­ром-“тараторой”, а самим “начальством”, верит безоговорочно. И значит, цель, которую имел в виду Швыдкой, готовя эту передачу, достигнута: можно с уверенностью предсказать дальнейшее снижение тиражей книг и особенно литературно-художественных журналов. “Литература умерла, — рассудит читатель, — значит, умерли и журналы. И потому разумнее купить бутылку, чем “покойника”, пусть и в красивой обложке”. И не так-то просто доказать ему, что он обманут. Но я все-таки попытаюсь сделать это.

Сразу скажу: министр культуры, весело уложив русскую литературу в гроб, выдал желаемое за сущее.

За два-три месяца до “похорон” литературы, показанных Швыдким на всю страну, в Вологде вышел в свет* двухтомник избранных стихотворений и поэм русского поэта-современника, лауреата Государственной премии РСФСР имени М. Горького Ольги Александровны Фокиной. Два тома. Почти тысяча страниц! Есть что почитать! А главное — есть о чем подумать. О. Фо­кина — поэт остросоциальный, поэт-гражданин, поэт-патриот.

Откладываю все дела, погружаюсь в первый том и, с особенным при­стра­с­тием, во второй, в котором собраны, по свидетельству самой Ольги Александ­ровны, стихи “окаянных лет” (1985—2002 гг.).

Многолюдным был русский Север перед Великой войной. И что особенно отрадно отметить — деревенские улочки, окрестные поля и леса с утра и до позднего вечера звенели детскими голосами. Из тысяч и тысяч крестьянских детей, родившихся за три-четыре года до войны, провидению угодно было избрать одного на высокую и непривычную для деревни роль Поэта, по-былинному — сказителя, певца народных свершений и утрат в труднейшие из самых трудных годы.

Этим избранником стала шустрая девчушка из глухой архангельской деревушки Корнилово. Бог наделил ее зорким, приметливым глазом, тонким чувствованием, глубоким состраданием к женщинам и старикам, взвалившим на себя и ту ношу крестьянского труда, которую бросили, уйдя на войну, мужики.

Несладко было им под той ношей.

…Через какие-то годы, когда Оля научилась уже думать стихами, припом­нилась ей из той поры такая картина: мать возит на Карьке торф (архан­гельскую землю, прежде чем вспахать да засеять, требовалось “подкормить” хотя бы торфом). Идет она, понукая лошадку, обочь тяжело нагруженной дву­колки, а дома…

Дома плачет горько, долго

На сыром тряпье дитя.

Уж не первую недельку

В доме хлеба ни куска.

И соломенная стелька

Лезет вон из-под носка…

Идет мать, пошевеливает вожжами, а в голове неотвязно одно и то же: вчера в избе “был налоговый агент”. “Карандашик сунул в руку”, — указал:

Распишись под этой “птичкой”