Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №3 (2004)

Б. Сарнов, пытаясь мыслить одновременно и за вождя, и за поэта, рас­суж­дает как врач-психиатр из института им. Сербского: “Узнав, что Мандель­штам считается крупным поэтом, он (Сталин. — Ст. К.) решил до поры до времени его не убивать… Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина”.

Как будто Сталин только и был озабочен тем, чтобы его прославляли поэты и писатели, а не созданием армии и строительством Кузбасса, не авиацией и железными дорогами, не дипломатической борьбой и заботами о том, как отвести от страны приближающуюся войну.

Но какое до этого дело Льву Колодному, который в книге “Поэты и вожди” изображает Мандельштама заурядным ремесленником-стихоплетом:

“Мандельштам написал хвалебные стихи о Сталине в 1937 году, когда пришел конец ссылки, надеясь, очевидно, таким образом доказать, что он не “враг народа”. Он пытался зарифмовать с огромными усилиями то, что не уставая твердила пропаганда: о сталинской клятве, побегах Сталина из ссылки, о том, что Сталин — это Ленин сегодня”.

Ссылаясь на какое-то зарубежное издание поэта, Колодный, цитируя последнюю строку стихотворения “Если б меня наши враги взяли” , — совершает в сущности подлог и взамен подлинного текста: “будет будить разум и жизнь Сталин” — цитирует “губить”.

Да и вообще, все разговоры о личной патологической мстительности Сталина — смердящий миф. Вождь жестоко относился лишь к тем, кто посягал на его Дело, на его государство, на его цивилизацию, а не на его личное имя или на его честь… Он был жесток к близким людям своей семьи, если они не понимали грандиозности его Дела и мешали осуществлять его: к жене Надежде Аллилуевой, к сыну Василию, которого много раз наказывал, осаживал, ставил на место. А его знаменитый ответ: “Я солдат на фельдмар­шалов не меняю” относительно судьбы сына Якова, находившегося в немец­ком плену? Разве это не говорит о почти полном отсутствии в натуре Сталина личного, кровного, естественного для большинства людей эгоизма?

Вспомним, какое наказание в “эпоху Большого Террора” получил Алексей Каплер, киносценарист, сорокалетний одесский “дон Жуан”, соблазнивший школьницу, шестнадцатилетнюю любимую дочь Сталина. Сначала сотрудники НКВД предлагали ему прекратить волочиться за Светланой, уехать из Москвы, но Каплер демонстративно играл с огнем, покамест Сталин не приехал к дочери, когда она “собиралась в школу” , потребовал письма её соблазнителя, а в ответ на то, что она Каплера любит, как всякий отец, вышел из себя, дал ей пощечину и закричал: “Ты бы посмотрела на себя — кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура” . Вечером, когда Светлана вернулась из школы, она увидела, что отец ищет в её бумагах письма и фотографии Каплера и рвет их. Да, несчастный отец жестоко обошелся с дочерью, но как он, грузин, восточный человек, аскет, владыка полумира, поступил с негодяем-соблазни­телем? Да ему стоило пальцем бы пошевелить, чтобы того сгноили, в порошок стерли. Однако дело было не государственное, а его, Сталина, личное, и человек, опозоривший его семью, посягнувший на честь его фамилии, отделался легким испугом. Не забудем и то обстоятельство, что эта история произошла во время Сталинградской битвы, когда всё существо Сталина было занято одним — как устоять… Поистине, наверное, именно тогда, по словам Вертинского, — “над разорванной картой России поседела его голова”… А тут еще Каплер…

Вот что пишет в своих воспоминаниях Валерий Фрид, киношник, кото­рый несколько лет был в заключении вместе с Каплером в приполярном лагере:

“О своем деле Алексей Яковлевич рассказывал не очень охотно… Сначала он попал в Воркуту. Воркутинское начальство встретило новоприбывшего уважительно: срок и статья были по сравнению с другими пустяковыми, а кто такой Каплер, лауреат Сталинской премии, орденоносец, автор сценариев прогремевших фильмов, знали все. В первые же дни его сделали бескон­войным, предложили походить, присмотреться и, может быть, написать о горняках Заполярья. Алексей Яковлевич походил, осмотрелся и, собравшись с духом, объявил, что писать не будет: о лагере рассказать не позволят, а написать о Воркуте, как писали о Комсомольске-на-Амуре, что построили город исключительно энтузиасты-добровольцы, совесть не позволяет.

К удивлению Каплера, начальник Воркутлага отнёсся к его объяснению с пониманием…”.

Кстати, уязвленный отец потом прилагал немало усилий, чтобы устроить семейную жизнь своей дочери, выдал её за сына Жданова, но она уже была поражена своеобразным “вирусом порчи” и продолжала светскую жизнь в мужском кругу друзей и соплеменников Алексея Каплера. Кстати, туда же входил и молодой поэт Давид Самойлов, который однажды прочитал мне несколько стихотворений, объединенных одним женским именем:

“А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех”; и далее “выросли деревья, смолкли речи, отгремели времена, но опять прошу я издалече: “Анна! Защити меня”; “Как тебе живется, королева Анна, в той земле, во Франции чужой? Неужели от родного стана отлепилась ты душой? Как живется, Анна Ярославна, в теплых странах, а у нас зима…”.

Когда я вопросительно поглядел на него, маленький красноносый Дезик, похожий на клоуна, со старческой блудливой улыбкой уточнил, кому стихотворение посвящено:

— Светлане Сталиной…

Дочь Сталина в это время жила в Индии.

Именно тогда я понял, как эти немолодые сердцееды, соблазняя некра­сивую, рыженькую дочку вождя, подхихикивали над ним, радуясь бессилию всемогущего человека. Наверное, они думали, что он из-за любви к дочери не посмеет взбунтоваться и поневоле смирится с унижением. Но они плохо знали Сталина…

* * *

Об этом предельно искреннем стихотворении Мандельштама его аполо­геты вспоминать не любят.

Средь народного шума и спеха,

на вокзалах и пристанях

смотрит века могучая веха

и бровей начинает взмах.

Я узнал, он узнал, ты узнала,

А потом куда хочешь влеки —

В говорливые дебри вокзала,

В ожиданье у мощной реки.

Вздыбленное народное море, разбуженное пространство, историческая мощь… И даже игра в грамматические, школярские спряжения глагола нужна поэту, чтобы вписать себя в мир, где “я”, “ты”, “он”, “она” живут, как в детской считалке, и рифмуются со страной — “вместе целая страна”.

Шла пермяцкого говора сила,

Пассажирская шла борьба.

Это воспоминание о путешествии в ссылку на Чердынь, на Каму… Меня самого как раз в эти годы бабушка везла из Калуги в Пермь к отцу с матерью. Когда я вырос, бабушка рассказывала мне, какие толпы народа в те времена штурмовали вокзалы и пристани, заполоняли палубы пароходов, где на одной из них моя Дарья Захаровна с трехлетним внуком на руках устроилась возле бака — с кипяченой водой и кружкой на цепочке, которые, может быть, и запомнил поэт: “Тот с водой кипяченой бак, на цепочке кружка-жестянка” . Может статься, что и он тогда с женой и двумя чекистами находился на той же палубе. Впрочем, нет. Он, как особый пассажир, был в каюте, потому что: