Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004)

Сегодня, кажется, уже стало аксиоматичным противопоставлять первое и второе советские десятилетия, романтизируя двадцатые и демонизируя тридцатые годы. В первом — якобы цветение литературы, издательский плю­ра­лизм, свобода критики и т. п. Во втором — огосударствление всего и вся, в общем, тоталитарная культура. Подобная примитивная периодизация, как это ни парадоксально звучит, исходит из вульгарно-материалистического понимания свободы, полной зависимости и прямой детерминации такой феноменологической категории, как свобода, условиями и обстоятельствами. Даже платоновский пролетарий Сафронов не склонен к подобному упро­щению, а потому пожалеет авангард за его мученические усилия по органи­зации жизни и совсем скоро сам “нечаянно” затоскует о вечном.

Неопубликованное и ненаписанное суть не одно и то же, когда речь идет о художественном уровне литературы и измерениях свободы: первое относится к обстоятельствам, литературному процессу, а второе — к собственно русской литературе и самой жизни. Но самым невероятным в принятом разделении первого и второго десятилетий представляются обвинения, выдвинутые массовому читателю, которого в годы перестройки сделали чуть ли не ответственным за все грехи советской литературы. Подобное мышление создатель бессмертного Козьмы Пруткова называл “ложным либерализмом”, признаваясь в одном из писем о двух “отвращениях” в составе его “ненависти к деспотизму”: “отвращение к произволу” и “ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое” (письмо А. Губернатису от 20 февр. (4 марта) 1874) // Т о л -с т о й А. К. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 4. М., 1964. С. 426). Фигура читателя, без преувеличения, относится к “высоким” понятиям в русской культуре. Так это понимали в веке девятнадцатом. И в тридцатые годы XX в. эта аксиома не ставилась под сомнение. Критика напрасно считает, писал в 1935-м П. Рома­нов, что она заменила читателя. Да, “многие писатели загипнотизированы этим и относятся к писаниям критиков как приговору читателя”. И здесь же: “И вот для писателя находится неожиданная отдушина — письма читателей”; “Для писателя является неожиданная находка — друг и помощник в лице читателя” (Р о м а н о в П. По поводу писем читателей // РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 171, л. 1—3). Никогда более в истории русской литературы не было написано столько читательских писем, как в тридцатые годы. “Наш народ, — утверждал А. Платонов в статье о Лермонтове 1940 г., — это читатель по преимуществу; равно есть другие народы, для которых то же значение, что для русских чтение, представляют музыка, зрелища или живопись”.

Симптоматично, что большая неправда о массовом читателе 1930-х постоянно идет в связке с дискредитацией понятия народности, базового для русской литературы как мирового феномена. Скажем об одной досто­верной детали из культурного процесса 1920-х, многое определившей в тридцатые. Самые масштабные (и затратные!) государственные программы первого десятилетия по отлучению читателя от классики не принесут желаемых результатов, и этому участнику литературного процесса, сохранившему “крестьянскую наследственность” в отношении к литературе, можно действительно поставить в “вину” процесс возвращения русской и мировой классики в массовые библиотеки второго десятилетия. “При первом же знакомстве с читателем выявляется характерная черта — чтение книг начинается с классиков русской литературы. Первый вопрос читателя — что есть Пушкина. За Пушкиным идет Лермонтов — “Герой нашего времени”, Толстой, Гоголь— весь. И когда был поставлен вопрос— что надо переиздать в первую очередь еще раз подчеркнули и даже потребовали переиздания классиков, указывая на такой факт, что некоторых авторов не переиздают (Достоевский)”; “Классики, как русские, так и иностранные, пользуются огромным спросом со стороны рабочего читателя. Например, “Воскресенье” Л. Толстого в общем абонементе ежедневно спрашивают от 75 до 100 чита­телей” — это из хроники жизни районных библиотек Советской России 1933—1934 гг. (РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 163, л. 6; ед. хр. 164, л. 3). Можно привести сотни других примеров. Казалось бы, ради справедливости параллельно с возвращением запрещенных произведений необходимо было реабилитировать народного читателя и вызволить из архивов писательско-читательские документы тридцатых. Но этого, к сожалению, не произошло. Смеем утверждать, что без реконструкции реальной картины читательских симпатий и антипатий наши суждения о тридцатых, в том числе о литературе и литературном процессе, неизбежно будут страдать односторонностью.

Конечно, сбор и систематизация читательских писем — это весьма объем­ная и трудоемкая работа. Читательские письма-отзывы имеются в писа­тельских архивах, архивных фондах газет и журналов, Союза писателей. Но, пожалуй, самый большой массив читательской почты находится в архивах разных издательств. И это естественно, ведь каждая книга завершалась обращением к читателю с предложением написать отзыв о прочитанной книге.

В нашей публикации представлен крохотный фрагмент из истории жизни читателя тридцатых годов, взятый из фондов Государственного издательства художественной литературы (далее — ГИХЛ). В книгах этого крупнейшего издательства обращение к читателю печаталось на последней отдельной странице:

“Читатель!

Сообщите Ваш отзыв об этой книге,

указав Ваш возраст, профессию и адрес,

Государственному издательству “Художественная литература”

Массовый сектор

Москва, Центр, ул. 25 Октября, д. 10/2”.

Читатель был волен писать и не писать, согласовывать написанное с библиотекарем и учителем или не согласовывать, указывать или утаивать адрес и другие данные. Он более, чем критик, был свободен в своих суждениях о колхозном и производственном романе, классическом и социа­листическом реализме, когда “сообщал” отзыв о романах Горького и Панферова, А. Толстого и Леонова. Он не переставал задавать и формулиро­вать крамольные для литпроцесса вопросы ко многим советским “энцикло­педиям народной жизни” и никак не мог понять сути новаторства — после Толстого и Достоевского (!) — многих советских романов. На одном романе в это десятилетие читатель по-шукшински “забуксовал” — это “Тихий Дон” Шолохова. Такой разноголосицы, как в отзывах о Шолохове, нет более в отзывах ни о ком из писателей. Даже письма о романе “Поднятая целина”, который в это десятилетие критика не без усилий вписывала в определенный тематический ряд советской прозы о новой деревне и коллективизации, ряд, справедливо открываемый “Брусками” (1928—1937) Панферова, оказались не столь однозначными. Более того, почта сознательных читателей о “Поднятой целине” позволяет нам утверждать, что роман о коллективизации не облегчил, как то принято считать, отношения Шолохова с советским литпроцессом, а скорее осложнил. Примеры же мотивированной читателями “выписки” “Поднятой целины” из привычного ряда скорее могут быть сопоставлены не с официальной советской критикой, а с суждениями русской эмиграции, тогда же утверждавшей на страницах журнала “Возрождение”: “Ни в одной книге так, как в романе Шолохова, не раскрыт роковой, подлинно траге­дийный характер «социалистического переустройства деревни»” (цит. по: О с и п о в В. Михаил Шолохов. Годы, спрятанные в архивах // Роман-газета. 1995. № 3. С. 13). На страницы же советской периодики попадали лишь мнения “сознательных” читателей о “Поднятой целине”, да и то в отфильтро­ванном виде. Если на страницах “Правды” в 1936 г. полюбившие “Поднятую целину” утверждали — “Мы ждем, что в следующей книге “Поднятой целины” М. А. Шолохов покажет нам борьбу за осуществление сталинских лозунгов на берегах Дона. Мы надеемся, что писатель покажет в книге обновленный Гремячий Лог” (цит. по: О с и п о в В. Указ. соч. С. 28), то в реальных письмах об этом романе к 1936 г. читатели формулировали совсем другие вопросы, ибо все чаще связывали “Поднятую целину” с “Тихим Доном”. По количеству материалов читательская почта о романах Шолохова — одна из самых объемных.