Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2004)

В какой-то мере ту же карту пытается разыграть и Болгария, но поскольку в её “копилке” нет ни 1968 года, ни подавленных Россией восстаний, ни разделов, общий конъюнктурный смысл ворошения восточноевропейцами старых обид (реальных или мнимых) предстаёт в особо обнажённом и неприглядном виде.

* * *

Выбрать в этой ситуации свою линию поведения нам нелегко, и всё же, мне кажется, русским следует пройти между Сциллой и Харибдой: отказаться равно и от бессмысленных упрёков в адрес разбежавшихся славянских братьев (чем грешит “патриотический стан” или, вернее, то, что от него осталось), и, конечно же, от бесконечного расстравливания своих будто бы неисчислимых вин перед ними (это — излюбленный конёк “демократов”). Неустанно разбивая лоб в покаянных поклонах, мы утрачиваем остатки национального достоинства и, по сути, вполне заслуживаем того презрения, которым всё чаще отвечают нам на наши умилённые жесты и готовность вместе потоптаться на могилах тех, кто, отвечая на звучавший из Праги призыв: “Русские, спешите, мы ждём вас!”, погибал 9 мая 1945 года, на самом пороге Победы. Забыть такое мы не вправе, и страница односто­роннего перечисления “вин” России должна быть перевёрнута. Любой разговор на эту болезненную тему может быть лишь равноправным, и тогда нашлось бы место не только для 1968 года, но и, например, для вопроса о роли Чехословацкого корпуса в новейшей российской истории; не только для бесконечно поминаемой Катыни, но и для выяснения судьбы пленных красноармейцев в польских концлагерях, к которой наше общественное мнение проявляет постыдное равнодушие. Здесь счёт 1:0, конечно же, в пользу поляков, и нам бы следовало поучиться у них — нет, не злопамят­ности, но памятливости.

Забывчивость не всегда синоним великодушия, нередко она — свидетельство равнодушия и отсутствия достоинства, на которое другие, естественно, отвечают неуважением, и нам не худо бы усвоить наконец этот урок*.

Но бессмысленны и упрёки. Во-первых, потому что тот моральный барьер, который перешагнули при своём выборе Польша, Чехия, отчасти и Болгария, делает их совершенно невосприимчивыми к ним: “совестная впечатлительность” (И. Ильин) утрачена. Но есть и другая сторона: а какой, в сущности, выбор они ещё могли сделать в контексте той внешне­политической линии, которую проводит сама Москва на протяжении последних 15—20 лет? Ведь эту линию отличает завидное упорство в отталкивании любых политических и общественных сил в Восточной Европе, которые склонялись к иной, нежели интеграция в НАТО, позиции — например, к нейтралитету. А ведь такие силы были. И уж тем более, как чёрт от ладана, отшатывалась Москва от тех, кто выражал желание близкого союза с ней.

Заметнее всего это сказалось в отношении к Белграду и Минску, которые на слуху и на виду у любого, кто мало-мальски следит за событиями текущей истории. Но разве не третируется — грубо, пренебрежительно — уже забытый многими Тирасполь, столько раз подтверждавший, в том числе и собственной кровью, свою восточнославянскую и пророссийскую ориентацию? И если завтра все они — и Минск, и Тирасполь, и Белград — вынуждены будут сделать иной выбор (что не исключается, а в отношении Белграда уже и высоко­вероятно), вряд ли мы будем вправе их упрекать.

Да и не будем скрывать от самих себя: очень большая часть русских тоже ведь мечтает о Евросоюзе, причем весьма прагматично, а не в стремлении припасть к “священным камням”, и даже от вступления в НАТО не прочь. И если мечты эти, скорее всего, так и останутся мечтами, то отнюдь не по причине особой моральной высоты России, говорить о которой сейчас даже как-то неловко, но лишь потому, что западные политики прекрасно знают закон, описанный ещё в сказке “Теремок”: не всякая масса вмещается в сооружение, выстроенное под другие габариты. Гордиться здесь нечем, но есть повод задуматься над тем, в какой мере причины нынешнего кризиса славянского мира коренятся также и в эволюции, проделанной за два последние десятилетия самой Россией.

Глубина его такова, что возникает большое искушение вообще закрыть тему славянства, потонувшего в распрях, объявить его фантомом и забыть о тех великих надеждах, которые возлагались на славянский мир и особенно Россию рядом блестящих европейских мыслителей — начиная от Гердера, ожидавшего именно отсюда новых духовных импульсов для “погружённой в сон Европы”, и до Вальтера Шубарта, предрекавшего наступление славянского эонамировой истории. Но ведь ещё Нидерле писал: “…Лишь одно вредоносное свойство славян засвидетельствовано не только древними сообщениями, но и всей их историей. Это исконные распри , даже ненависть одних родов и племён к другим, распри, которые мешали объединению племён даже в минуты величайшей опасности и которые стали историческим злом славян”*.

Как видим, свойство не новое, а сопутствовавшее славянству на протяжении всей его истории, что вовсе не превращало его в фантом. Не ополчаются же с такой ожесточённостью против фантома, не стремятся же на протяжении целого тысячелетия сокрушить его — и силой оружия, и силой психологического давления. И это единство судьбы всё-таки делает славянское единство, несмотря на все внутриславянские распри, объективной реальностью, а не мифом. Да и сами эти распри, при всей их неприглядности, всё-таки не сравнить с историей междоусобных войн в Западной Европе. Ведь даже далеко не братские отношения России и Польши вряд ли могут идти в сравнение со Столетней или Тридцатилетней войной, не говоря уже о войнах наполеоновских или обеих мировых. Это не помешало Европе стать единойцивилизацией, и даже Данилевский принимал европеизм(в смысле его духовного, культурного единства) за эталон, говоря о возможном будущем славянства. Закономерно возникает вопрос: почему же “отрицательное” единство славян, то есть их единство в судьбе объекта давления, презрения и агрессии со стороны Запада, не превратилось в единство “положительное”, почему не осуществилось — во всяком случае, в полном объеме — культурное, духовное сближение славян? И, по правде сказать, поиски ответа на этот вопрос сегодня мне представляются делом гораздо более интересным, нежели продолжение истории распрей и упрёков. В конце концов, мы взаимно освободились друг от друга — они от опеки России, если эта опека казалась им столь стеснительной, мы — от достаточно тяжкого бремени их защиты, о которой они просили русских, а потом проклинали их. В новой жёсткой реальности мечтания, что когда-нибудь они опомнятся и вновь позовут нас, должны быть выброшены за борт, как ненужный балласт. И не позовут, и нам это не нужно — в конце концов, Россия с избытком выполнила свой долг военной защиты славян. Зато теперь можно было бы вернуться к тому вопросу, который как-то оставался в стороне в силу парадоксальности судеб самой России.