Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2004)

Сергей Сергеев

ГРАЖДАНИН СУВОРИН

К 170-летию со дня рождения

Да не сочтут читатели мою мысль за обычное юбилейное “красное словцо”, но мне кажется, что Алексей Сергеевич Суворин, чью очередную круглую дату Россия в очередной раз никак не отметила, — не просто выдающееся лицо отечественной истории, но лицо-символ, лицо-миф, показательно и полномочно (или, говоря научным жаргоном, “репрезентативно”) представляющее русскую цивилизацию в той сфере жизни, в коей он подвизался — журналистике и издательском деле. В своей области он то же, что Достоевский и Толстой в литературе, Мусоргский и Рахманинов в музыке, Александр Иванов и Суриков в живописи, Ломоносов и Менделеев в науке... Значение суворинской деятельности с замечательной точностью определили ближайшие сподвижники хозяина “Нового времени”. В. В. Розанов называл его “Ломоносовым русской ежедневной прессы”, а М. О. Меньшиков утверждал, что “Суворин был одним из немногих, что создали новый тип гражданственности — общественную и государственную публицистику. Вместе с Щедриным и Михайловским, с одной стороны, и Катковым и [Иваном] Аксаковым, с другой, Суворин в большей степени, чем они, создал новое политическое учреждение — печать”. Но, коль скоро мы говорим о “репрезентативности”, то дело не только в масштабе совершённого, но и в его стиле. Так вот, жизненный, творческий, деловой стиль Алексея Сергеевича — органически и беспримесно национален, и не потому, что он был “националистом” (это для русского человека как раз редкость), а потому, что он был стопроцентным русским — и по крови, и, главное, по духу.

Национальное начало лучше всего понимается в сравнении с другим национальным началом. Работая над этой статьей, я невольно вспоминал великий фильм гениального Орсона Уэллса “Гражданин Кейн” (1941), в котором реальным прототипом главного героя газетного магната Кейна (в его роли снялся сам Уэллс) является “король американской прессы” У. Р. Херст. С одной стороны, нельзя не увидеть некоторого параллелизма в судьбах Кейна-Херста и Суворина: оба они — люди, сами себя сделавшие (self made men); оба сумели основать крупнейшие газетные империи; оба стремились влиять на политику своих стран; оба пережили тяжелые жизненные драмы и разочарования... Но именно при очевидном внешнем сходстве особенно ярко видна экзистенциальная пропасть между двумя этими “репрезентативными” представителями двух не наций даже, а, по терминологии Н. Я. Данилевского, “культурно-исторических типов”. Не знаю, каков был исторический Херст, но экранный уэллсовский Кейн представляет собой еще одно воплощение “фаустовской души” (как определял сущность западной культуры Освальд Шпенглер) с ее ощущением воли к жизни как воли к власти, с ее стремлением к самоутверждению, во что бы то ни стало, с ее страстным и бескомпромиссным монологизмом, с ее беспредельным и горделивым одиночеством... Его родные братья — персонажи Шекспира и Гёте, Байрона и Стендаля, Ибсена и Вернера Херцога, над ними всеми витает столетиями манящий “романо-германский мир” — идеал ницшевского “сверхчеловека”...

Но, полагал тот же Шпенглер, глубинные инстинкты “фаустовской души” кажутся “настоящему русскому чем-то суетным и достойным презрения. Русская ... душа ... самоотверженным служением и анонимно (здесь и далее курсив в цитатах принадлежит цитируемым авторам. — С. С.) тщится затеряться в горизонтальном братском мире”, русский человек “есть лишь частичка в “Мы””. Действительно, в русском сознании мотив служения Целому, самоотречения ради Целого всегда преобладал над жаждой “исключительного господства” во имя себя самого. И Суворин тому лучший пример. Ничего “сверхчеловеческого”, “кейновского” в его облике, поступках, писаниях — нет. То, что им создано — величественно, биография его — захватывающе интересна, но сам он скромен и прост — в сравнении с Кейном, подобно Ермаку — в сравнении с испанскими конкистадорами типа Агирре из одноименного фильма Херцога, Петру I — в сравнении с Людовиком XIV, Сталину — в сравнении с Наполеоном...

Если использовать знаменитую дихотомию “веховской” статьи С. Н. Бул­гакова, то Кейн — “герой”, а Суворин — “подвижник”. Чуткий Розанов верно подметил, что определяющим свойством личности Алексея Сергеевича было смирение : “В Суворине ... постоянно сквозило это: “Мы все относительны сравнительно с Россией, наше дело — служить ей, а не господствовать над нею”; он, “считая себя относительным , — служит Неведомому Богу, который конкретно перед ним мелькает как Родина , Земля , Суета (даже)”. Понятие “гражданин” (в его высоком смысле) к Кейну, этому (по слову А. С. Хомякова о Наполеоне) “помазаннику собственной силы”, можно употребить лишь иронически. Напротив, издателя “Нового времени” (как, кстати, и Козьму Минина) оно характеризует почти исчерпывающе.

Нельзя сказать, что Суворин сегодня совершенно забыт. В 1998 г. появилась капитальная (хотя и брызжущая ненавистью к своему предмету) монография Е. А. Динерштейна “А. С. Суворин. Человек, сделавший карьеру”; в 1999-м — был издан полный текст суворинского дневника (расшифровка и подготовка текста Н. А. Роскиной, Д. Рейфилда и О. Е. Макаровой); в 2001-м — на родине “Ломоносова русской прессы” — в Воронеже — вышел в свет сборник воспоминаний современников о нем “Телохранитель России” (составитель С. П. Иванов). Но для широкого читателя жизнь и деятельность Суворина все еще terra incognita. Поэтому нелишним будет вкратце их обрисовать.

Алексей Сергеевич Суворин родился 11 сентября (по старому стилю) 1834 г. в селе Коршево Бобровского уезда Воронежской губернии. Отец его, Сергей Дмитриевич, из государственных крестьян — участник Отечественной войны 1812 г., получивший несколько ранений в Бородинской битве, вышел в отставку с капитанским чином, дававшим его детям потомственное дворянство, и занялся земледелием. Мать, Александра Львовна, – дочь священника. В семье было девять детей, первым из которых родился Алексей. Жили небогато (“похуже духовенства”, вспоминал позднее Суворин), но и не бедствовали, а главное — любили друг друга: “Мои детские воспоминания носят на себе отпечаток полной свободы и беззаботности. Я любил отца и мать, особенно мать. Отец был суров, вспыльчив, но чрезвычайно добр. ...Мать моя... жила только нами и для нас. Ссоры ее с отцом бывали, но редко”. Родители не получили никакого образования, но “если отец не работал, то сидел в очках и читал Евангелие” — единственную книгу, имевшуюся в доме.