Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6314 ( № 10 2011)

В той же стилистической среде пребывают современники, да и предшественники «крутого пацана». Арчибальд Маклиш, тоже, между прочим, фронтовик, а впоследствии директор Библиотеки Конгресса и помощник госсекретаря в правительствах Рузвельта и Трумэна, но главным образом, конечно, один из виднейших американских поэтов минувшего века, фигурирует исключительно под именем Арчи.

Гертруда Стайн, естественно, просто «Гертруда» (хорошо ещё, хоть не «Труди»), хотя, скажем, её близкий знакомец и почти сверстник Шервуд Андерсон и в переписке, и в критических отзывах, и даже, кажется, в личном общении такой фамильярности себе никогда не позволял. «Мисс Стайн» – только так, почтительно и строго.

Ну и, пожалуй, шедевр домашней непринуждённости – оценка американских классиков ХIХ века. Вообще-то это были прекрасные писатели – По, Готорн, Мелвилл. Но в глазах потомков им сильно вредила принадлежность романтической школе, потому что «романтиков в Европе давно за людей не держали».

На таком фоне само собою разумеющейся кажется удивительная безвкусица в названиях глав, в которых воспроизводятся названия фильмов, в том числе и советских-российских («В шесть часов вечера после войны», «Особенности национальной рыбалки», не говоря уж о «Секретаре обкома»), а также панибратская манера обращения с читателем: «знаете ли», «видите ли», «чтение не для слабонервных», «дамы могут открыть глаза» – и т.д.

Впрочем, тут дело не только в стилистическом единстве повествования. Судя по всему (и это очередное открытие), Максим Чертанов весьма скептически оценивает интеллектуальный уровень своего читателя. Да что там говорить – просто считает неучем и недоумком, элементарно не способным отделить жизненную правду от правды художественной.

«Рассказы о Нике – большая иллюзия, в которой виноват не автор, имеющий право выдумывать, что ему хочется, а мы с вами, когда путаем художественные тексты и реальность». Сказано довольно коряво, но всё-таки понять можно: меня убеждают, что Ник Адамс (а также Джейк Барнс, и tenente Генри, и даже герой-повествователь «Праздника, который всегда с тобой») – это не совсем писатель Эрнест Хемингуэй. Правильно, только кто же эти «мы самые», кто «обычно отождествляет»?

Имеются в книге М. Чертанова и некоторые историко-литературные откровения. Так, например, выяснилось, что в середине 1910-х годов Эзра Паунд издал «антологию поэзии и теории имажинизма». Ну, во-первых, никакой «антологии… теории» не существует, есть книга (Some Imagist Poets, 1915), где собраны стихи Хилды Дулитл, самого Паунда, Олдингтона, Эми Лоуэлл и ещё нескольких американских и английских поэтов, и им предшествует нечто вроде манифеста и «нескольких «нет» имажизма». Но дело в том, что никакого «имажинизма» в англо-американской литературной истории не было, – был имажизм, а это совсем другая поэтика, в чём легко убедиться, сравнив вышеупомянутые «нет» с «декларацией имажинизма», которую в 1919 году обнародовали поэты Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев и художники Борис Эрдман и Григорий Якулов.

У меня как человека, довольно долго занимавшегося историей литературы США, особенный и даже несколько ревнивый интерес вызвали фрагменты книги, имеющие к ней прямое касательство. Тут тоже поджидали неожиданности. Романтиками, например, оказались не только Мелвилл и Готорн – факт бесспорный, – но Джек Лондон и Амброз Бирс. Творчество Ринга Ларднера, которого переводят на русский с 1934 года, «у нас почти неизвестно». Шервуду Андерсону, автору хрестоматийного «Уайнсбурга», повезло, он известен чуть больше, но всё-таки тоже мало: «Слышали, что он был кумиром Довлатова, а читать, как правило, не читали». Просто какая-то страна сплошной безграмотности… Да читали у нас Андерсона, читали и прочитали, причём задолго до того, как он сделался кумиром Довлатова (откуда, кстати, сведения? Ценил, это верно, но насчёт поклонения, по-моему, фантазии). Точно так же задумывались вопреки уверениям Максима Чертанова над библейским эпиграфом к «Фиесте», и «Старик и море» никак не мог набить «оскомину в школе» по той простой причине, что в программу обязательного чтения не входил.

Мне совершенно непонятно, отчего М. Чертанов решил, будто «советские читатели, даже из числа поклонников Хемингуэя, «Старика»… не очень-то любили». Совсем наоборот, и даже больше, чем любили, – собственно, именно с появлением этой повести возник у нас мифологический образ автора. Я хорошо помню, как, прочитав её, люди в возрастном диапазоне примерно от 16 до 50 принялись отождествлять себя с героями этого писателя, стараясь пить так, как пьют и не пьянеют они; говорить так, как говорят они, – междометиями; и любить тоже так, то есть ни к кому тесно не привязываясь и сохраняя независимость; и уж ни за что не выказывать чувств, глухо намекая всем видом, что где-то глубоко они есть. Сейчас, с расстояния в много десятилетий, устало понимаешь, сколько в том поведении было сентиментальной фальши; сейчас наконец различаешь такую фальшь и в иных книгах самого мастера. Но для этого надо было жизнь прожить и читать научиться – что, кстати, не только благо: обретая такое умение, многое безвозвратно теряешь.

Впрочем, главная сенсация ещё не состоялась. В полной мере её значение удаётся осознать и оценить, лишь перевернув последнюю страницу книги Максима Чертанова. Из неё следует, что биографию писателя можно реконструировать, минуя его сочинения. Да, автор честно предупреждает, что литературоведом не является. Ладно, приняли к сведению и решили, что этим можно объяснить несколько, скажем, превратное представление о сути профессии, пусть даже и не близкой автору («критики не могут не выяснять, кто с кого «списан»), и достойную сожаления ущербность слуха, а также такта, что позволяет, допустим, посмеяться над «Колоколом», поставив автору в пример не только «Севастопольские рассказы» («Толстой показывает, Хемингуэй разжёвывает»), но и военную прозу Константина Симонова («попробуем перечесть «Живых и мёртвых» и «Колокол» параллельно и ощутим, что они находятся на разных берегах, один из которых называется жизнь, а другой – Голливуд»).

Но ведь интерес к слову должен быть и у нелитературоведа, особенно если он взялся за жизнеописание литератора? Да нет, выходит, и такое пожелание чрезмерно.

Всего по нескольку страниц уделено даже не анализу – какой уж там анализ, – но просто рассказу о главных книгах Эрнеста Хемингуэя – романах «Фиеста», «Прощай, оружие!», «По ком звонит колокол», новеллистических сборниках «В наше время», «Мужчины без женщин», «Победитель не получает ничего». Да даже и на этом малом пространстве автор спешит перейти от таких скучных предметов, как сюжет, композиция и т.д., к уподоблениям, сколь звонким, столь и бессодержательным: «Если «Фиеста» – «Кармен ХХ века», то «Прощай, оружие!» – его «Ромео и Джульетта».