Газета Завтра Газета - Газета Завтра 905 (12 2011)

Первой его значительной картиной была работа под названием "Прощальный взгляд", значительная тем, что в брежневские времена она буквально всколыхнула художественные круги. Эта картина о невероятном пьянстве великого русского человека.

Картина выпадала из художественного контекста той эпохи, где уже начинало процветать сибаритство, возникла так называемая московская школа живописи. Работа была неуместной для тех лет — ведь на этом полотне в простой реалистичной манере, качественной, с прекрасным рисованием и цветоощущением, рассказывалась история о спившемся музыканте, в прошлом великом. Он, распластавшись, лежит на диване в окружении разлагающегося интерьера, бутылок, в дверях стоит жена с чемоданом и ребёнком, бросающая на него прощальный взгляд.

Следующим большим проектом Доброва было посещение Валаамского пансионата, где проживали инвалиды войны, сильно покалеченные в ходе боевых действий. Эти люди жили в своём странном замкнутом мире, с ними иногда проживали их жёны, близкие, туда художник и постарался проникнуть, сделав их главными объектами целой серии картин.

Либералы быстро отреагировали на эти картины, выступив с обвинениями советской власти в том, что она, метафорически выражаясь, свезла на свалку обрубки войны. Но истинная суть картин была в другом. И сами люди, уединившиеся в Валаамском пансионате, неся на себе страшные печати войны, доказательства жестокости прошлых баталий, не слишком желали оставаться среди обычных людей, и само общество, со своей стороны, хотело строить, любить, созидать и видеть вокруг себя подобное. Все инвалиды жили в нормальных условиях.

Добров сделал огромные портреты практически каждого обитателя пансионата. И эта работа вновь прозвучала в среде сибаритствующей полупьяной художественной богемы каким-то странным, может быть, чуть надтреснутым колоколом. Его не понимали и не принимали. А сам Добров называл себя толстовцем. Но если Толстого можно охарактеризовать и как писателя, и как художника, и как проповедника, то Добров скорее являлся чистым проповедником.

Третьим подвигом Доброва было хождение по чеченским войнам. Он бывал и в Грозном, и в Гудермесе, и в Урус-Мартане.

Здесь необходимо дать описание его внешности. Человек небольшого роста с огромной пушистой седой бородой. Обладал мягким, совершенно не соответствующим его деяниям голосом. При этом он не проявлял ложной скромности, спокойно приходил в любую редакцию и предлагал свои рисунки.

В газете "Завтра" его всегда радушно встречали, давали развороты с его работами. Иногда он проходил в каких-то правозащитных изданиях, которых никто особо не видит и не читает, но именно для "Завтра" он являлся близким другом и уважаемым художником.

Одним из последних его великих проектов было хождение по Афганистану в промежуток времени между выводом наших войск и приходом американцев. Добров пешком обошёл всю страну. Развалины, танки, пострадавшие от боевых действий; там художник выполнил множество работ. Это был своеобразный жест примирения Востока и России. В Афганистане его полюбили, иногда даже приветствовали.

К семидесяти годам у него начало пропадать зрение, а что может быть более важным для художника? Но даже в этом состоянии он постоянно работал, думал, переживал. Рядом с ним неизменно присутствовала его жена.

Родом из Сибири, из Омска, Добров прошёл хорошую художественную школу, учился в пансионате при Суриковском институте, затем окончил Суриковский институт. Конфликты с художественным сообществом начались, можно сказать, ещё со школьной скамьи, ещё тогда он стал рисовать "всё как есть и немножко о социализме".

Как-то в Столешниках, уже в новейшую эпоху, когда буржуинство железной поступью шагало по стране, его прекрасную художественную мастерскую на мансарде посетили две немки. Графиня Фасбиндер и жена пастора. После увиденных ими картин они были в шоке, а немцев мало чем можно удивить.

Когда он ушёл из жизни, во время похорон казалось, что он лежит в гробу, отдыхая. От своих проектов, странствий, дум. Даже находясь в больнице, он, не переставая, рассуждал о том, как ему предстоит сходить на Север, туда, где он ещё не был.

Геннадий Добров — редкий тип русского художника, мудреца, философа, души сострадающей, души провидческой. Россия должна гордиться такими жизнями, такими идеями, такими художниками. Вечная память!

В.АЛЕКСАНДРОВ

ПОЛКОВНИКУ ПУСТЫНИ

В небесах над ливийской пустыней —

Раскалённое солнце тревог.

Здесь — сурового века твердыня,

Здесь с античностью сплелся Восток.

Как мгновенны на юге закаты!

Но спокойных не ведаем снов.

Здесь сегодня — за чёрное злато

Разжигается схватка миров.

Города напряженно застыли,

Корабли супостатов видны.

Продержитесь, Полковник Пустыни,

Вы — надежда несчастной страны!

Счет пошел на часы, на минуты!

Взят ли город? Надежны ль войска?

Победит ли коварная смута,

Или наша победа близка?

Вновь тревожное утро настанет…

Мы стоим? Значит, день нам зачтён.

Если время больших испытаний,

Значит — время великих имён!

Значит — время больших биографий!

Значит — время железных вождей!

Продержитесь, полковник Каддафи,

Продержитесь хоть несколько дней!

Всем назло — одержите Победу,

К удивленью их хищных столиц!

Как вас мало, Диктаторы Света,

Против чёрной свободы убийц!

Будет нашей победой отныне

Каждый час, каждый миг, каждый вздох…

Продержитесь, Полковник Пустыни,

Хоть бы сотню великих эпох!

Елена Громова

ПРИДУТ И ЗА РОССИЕЙ

"Когда нацисты пришли за коммунистами, я молчал, я же не был коммунистом. Потом они пришли за социалистами, я молчал, я же не был социал-демократом. Потом они пришли за профсоюзными деятелями, я молчал, я же не член профсоюза. Потом они пришли за евреями, я молчал, я же не был евреем. Когда они пришли за мной, больше не было никого, кто бы мог протестовать".

Мартин Нимёллер, протестантский пастор, узник Дахау

Днём 18 марта, после принятия позорной резолюции СБ ООН по Ливии, я поехал по делам в Триполи. Город жил обычной жизнью — прошел уже почти месяц после попытки мятежа и в столице уже ничто не напоминает о произошедших тогда беспорядках. Но меня поразило особое отношение жителей города ко мне, русскому.

Вообще-то ливийцы всегда доброжелательно относились к иностранцам-европейцам, а после начала смуты они стали особенно радостно приветствовать тех, кто не поддался на всеобщий психоз и остался в Ливии — с теми, с кем вместе жил и работал в более счастливые и безопасные годы. Было до слез трогательно, когда какой-нибудь полуживой дедок в реанимации под капельницей — и в чем только душа держится? — успокаивал нашего доктора: "Ты, доченька, не бойся! Если что — я тебя к себе возьму, у нас семья большая и в доме места найдется — спрячем и от бандитов, и от натовцев…"