А Кони - Тургенев

Зимою 1879 года Тургенев был проездом в Петербурге и жил довольно долго в меблированных комнатах на углу тогдашней Малой Морской и Невского. Старые, односторонние, предвзятые и подчас продиктованные личным нерасположением и завистью, нападки на автора "Отцов и детей", вызвавшие у него крик души в его "Довольно", давно прекратились, и снова симпатии всего, что было лучшего в русском мыслящем обществе, обратились к нему.

Особенно восторженно относилась к нему молодежь. Ему приходилось убеждаться в заслуженном внимании и теплом отношении общества почти на каждом шагу, и он сам с мияОй улыбкой внутреннего удовлетворения говорил, что русское общество его простило. В этот свой приезд он очень мучился припадками подагры и однажды просидел несколько дней безвыходно в тяжелых страданиях, к которым относился, впрочем, с большим юмором, выгодно отличаясь в этом отношении от многих весьма развитых людей, которые не могут удержаться, чтобы прежде всего не нагрузить своего собеседника или посетителя целой массой сведений о своих болезненных ощущениях, достоинствах врачей и качествах прописанных медикаментов. Придя к нему вместе с покойным А. И. Урусовым, мы встретили у него Салтыкова-Щедрина и присутствовали при их, поразившей нас своей дипломатичностью, беседе, что так мало вязалось с бранчливой повадкой знаменитого сатирика. Было очевидно, что есть много литературных, а может быть, и житейских вопросов, по которым они резко расходились во мнениях. Но было интересно слышать, как они оба тщательно обходили эти вопросы не только сами, но и даже и тогда, когда их возбуждал Урусов.

В конце января этого года скончался мой отец - старый литератор тридцатых и сороковых годов и редактор-издатель журнала "Пантеон", главным образом посвященного искусству и преимущественно театру, вследствие чего покойный был в хороших отношениях со многими выдающимися артистами того времени. В бумагах его, среди писем Мочалова, Щепкина, Мартынова и Каратыгина, оказался большой дагерротипный портрет Полины Виардо-Гарсия с любезной надписью. Она изображена на нем в костюме начала пятидесятых годов, в гладкой прическе с пробором посередине, закрывающей наполовину уши, и с "височками".

Крупные черты ее некрасивого лица, с толстыми губами и энергичным подбородком, тем не менее привлекательны благодаря прекрасным большим темным глазам с глубоким выражением. Среди этих же бумаг я нашел стихотворение забытого теперь поэта Мятлева, автора "Сенсаций госпожи Курдюковой дан л'етранже" [за границей (фр.)], пользовавшихся в свое непритязательное время некоторой славой и представляющих скучную, в конце концов, смесь "французского с нижегородским". В таком же роде было и это его стихотворение, помеченное 1843 годом. Вот оно:

Что за в е р-д о, что за в е р-д о,

Напрасно так певицу называют.

Неужели не понимают,

Какой небесный в ней надо [дар (cadeau - фр.)]?

Скорее слушая сирену,

Шампанского игру и пену

Припомним мы. Так высоко

И самый лучший вев Клико ["вдова (veuve - фр.) Клико" - знаменитая в то время марка шампанского]

Не залетит, не унесется,

Как песнь ее, когда зальется

Соловушкою. - Эвреман [Eh vraiment - и поистине (фр.)]

Пред ней водица и Креман!

Она в Сомнамбуле, в Отелло

Заткнет за пояс Монтебелло,

А про Моет и Силлери

То даже и не говори!

По времени оно относилось к тем годам, когда впервые появилась на петербургской оперной сцене Виардо и когда с нею познакомился Тургенев, сразу подпавший под обаяние ее чудного голоса и всей ее властной личности. Восторг, ею возбуждаемый в слушателях, нашел себе выражение в приведенных стихах Мятлева, но для массы слушателей Виардо он был, конечно, преходящим, тогда как в душу Тургенева этот восторг дошел до самой сокровенной ее глубины и остался там навсегда, повлияв на всю личную жизнь этого "однолюба" и, быть может, в некоторых отношениях исказив то, чем эта жизнь могла бы быть. Несомненно, что описание Тургеневым внезапно налетевшей на некоторых из его героев любви, вырвавшей, подобно буре, из сердца их слабые ростки других чувств, и те скорбные, меланхолические ноты, которые звучат в описаниях душевного состояния этих героев в "Вешних водах", "Дыме" и "Переписке", имеют автобиографический источник. Недаром он писал, в 1873 году, госпоже Комманвиль: "Votre jugement sur "Les Eaux du Printemps" est parfaitement juste; quant a la seconde partie, qui n'est ni bien motivee, ni bien necessaire, je me suis laisse entrainer par des souvenirs" [Ваше суждение о "Вешних водах" совершенно справедливо, что же касается второй части, недостаточно обоснованной и не вполне необходимой, то я позволил себе увлечься воспоминаниями (фр.)]. Замечательно, что более чем через 35 лет после первых встреч с Виардо - в сентябре 1879 года Тургенев начал одно из своих чудных "Стихотворений в прозе" словами: "Где-то, когда-то, давно-давно тому назад я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною, но первый стих остался у меня в памяти: "Как хороши, как свежи были розы".

Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча; я сижу, забившись в угол, а в голоне все звенит да звенит: "Как хороши, как свежи были розы". Оказывается, что забытое Тургеневым и слышанное им где-то и когда-то стихотворение принадлежало Мятлеву и было напечатано в 1843 году под названием "Розы". Вот начальная строфа этого произведения, звучавшая чрез три с половиной десятилетия своим первым стихом в памяти незабвенного художника, вместе с Мятлевым восхищавшегося Виардо-Гарсией:

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!

В этот свой приезд Тургенев снова часто бывал у М. М. Стасюлевича и много рассказывал с большим оживлением и жизненной бодростью в голосе и взоре. Выше всех и краше всего для него был Пушкин. Он способен был говорить о нем целые часы с восторгом и умилением, приводя обширные цитаты и комментируя их с особой глубиной и оригинальностью. В этом сходился он с Гончаровым, который также благоговел перед Пушкиным и знал наизусть не только множество его стихов, но и выдающиеся места его прозы. На почве преклонения перед Пушкиным произошел у Тургенева незабвенный для всех слушателей горячий спор с Кавелиным, который ставил Лермонтова выше. Романтической натуре Кавелина ропщущий, негодующий и страдающий Лермонтов был ближе, чем величавый в своем созерцании Пушкин. Но Тургенев с таким взглядом примириться не мог, и объективность Пушкина пленяла его гораздо больше субъективности Лермонтова. Он с любовью останавливался на указаниях Пушкина на источники и условия поэтического творчества, поражался их верностью и глубиной и с восторгом цитировал изображение Пушкиным прилива вдохновения, благодаря которому душа поэта становилась полна "смятения и звуков". В словах его с очевидностью звучало, что и он в своем творчестве не раз испытал такое смятение.