Александр Блок - Том 5. Очерки, статьи, речи

Перечень трудов Веселовского до 1885 года находится в «Указателе к научным трудам А. Н. Веселовского. 1859–1885» (СПб., тип. Балашева), — составленном его учениками. В «Биографическом словаре профессоров и преподавателей СПб. университета» (т. I, СПб., 1896) перечень трудов Веселовского занимает десять страниц мелкого шрифта, несмотря пропуск многих менее значительных корреспонденций, статей, рецензий и заметок. Указатель статей о Веселовском и отзывов о крупнейших его произведениях находится в «Источниках словаря русских писателей», собранных Венгеровым (т. I, СПб., 1900, Изд. Академии наук). Автобиография Веселовского вошла в «Историю русской этнографии» А. Н. Пыпина (1891, приложение ко второму тому).

Таково в общих чертах положение Веселовского как ученого. Несмотря на то, что центром его исследования было «массовое творчество», его труды историко-литературные в собственном смысле имеют выдающееся значение. Это не одна сухая эрудиция, но широкие обобщения разнообразного свойства. Книга о Жуковском ценна не только новым освещением поэта, не только тем, что почти уничтожает устаревшую книгу Загарина. Это — целая энциклопедия эпохи, остающаяся «бытописанием», несмотря на груду, казалось бы, сухих справок. Ученый труд не исключает ни «чувства», ни «сердечного воображения». Юмор и своеобразный стиль исследователя, иногда тяжеловатый, всегда своеобычный, — делают книгу интересным чтением для всех — большая роскошь для русского ученого труда.

Перед читателем живой, «реальный» Жуковский, несмотря на то, что «анализ направлен не столько на личность, сколько на общественно-психологический тип, к которому можно отнестись отвлеченнее» (стр. XII). -Веселовский произвел кропотливую работу с любовью, след которой на всей книге. Это позволило снять с Жуковского венец обмана, который не только не возвышал, но скорее затуманивал чистый лик поэта, схематизировал Жуковского, идеализировал, отвлекал от жизни, «абстрагировал».

Правда, в руках у Веселовского были матерьялы, доселе неизвестные; это касается даже произведений Жуковского, из которых, например, «комическая опера» «Богатырь Алеша Попович, или Страшные развалины» впервые напечатана в юбилейном издании проф. Архангельского (Приложение к «Ниве» 1902 года).

К особенно ценным матерьялам, появившимся после книги Загарина и критики на нее Тихонравова, следует также отнести огромный «Остафьевский архив» (вышли четыре тома) и исследования И. А. Бычкова — бумаг, писем и дневников Жуковского.

И все-таки реальный образ Жуковского (взамен «иконописного» — даже у лично знакомых с поэтом Зейдлица и Плетнева), данный Веселовским, следует отнести на счет любви не менее, чем на счет стремления к «научной правде». Основное заблуждение, которое разрушает Веселовский, — это отнесение Жуковского к «романтизму». Романтизм как литературная эпоха всегда предпочитался «эпохе чувствительности», даже вопреки ученой точке зрения, которую должно интересовать все. Веселовский почти всецело считает Жуковского «сентименталистом» и указывает даже, что это был «единственный настоящий поэт эпохи нашей чувствительности»; единственный, испытавший ее настроение не литературно только, но страдой жизни в ту пору, когда сердце требует опеки любви, и позже, когда оно ищет взаимности (стр. 46).

«Сентименталисты» были космополитичны, тогда как романтики «искали народную душу». «Для Жуковского-поэта она не существенна: выросши в преданиях сентиментализма, он не только усвоил себе форму его мышления и выражения, но и глубоко пережил содержание его идеалов, в которых народность заслонялась исканием человечности; когда его коснулись веянья романтизма, они остались для него элементами стиля…» (стр. 20). Рассуждая о «народности и поэзии Жуковского», Веселовский говорит, что он, «во всех отношениях остался в преддверии романтизма» (стр. 507). Язык его никогда не усвоил народности. В русских сказках остались русскими только имена Берендея, Ивана-Царевича. Исторические повести и поэмы скроены по «рецепту сентиментально-классическому, позже — романтически-рыцарскому» (513). Народная душа ощущается «сквозь призму Кларана и идеализованных швейцаров» (509). Об этом свидетельствуют дневники Жуковского из его путешествия по России (537).

Книга о Жуковском, избегая повторений старого, стремится к реальному освещению и новой группировке фактов. Внешние крупные события жизни поэта достаточно подробно изложены хотя бы у Зейдлица («Жизнь и поэзия Жуковского». СПб., 1883); впрочем, до сих пор у нас нет столь необходимой при изучении каждого классика «хронологической канвы». Место не позволяет исчерпать все богатства книги Веселовского. Остается передать несколько пунктов внутренней жизни Жуковского.

Первые главы книги изображают обстановку, в которой возросла эта «прозрачная», «чертовски-небесная душа» (Пушкин о Жуковском). Грусть этой обстановки согласовалась со «случайным» происхождением поэта (незаконный сын помещика Бунина и турчанки Сальки), с трудным положением в семье, с ранними приступами «чувствительности», которая носилась в воздухе.

Близость к природе и «перевес чувства» — лозунг эпохи, не только теоретический, но и жизненный. Был «период сердца». Обильные слезы проливались над всеми событиями жизни и литературы. Плакали над Томсоном, Клейстом, Делилем, наконец над кн. Шаликовым, который нравился и молодому Жуковскому. Лунный луч отражался в слезе, катящейся по лицу блаженного любовника; а он задумчиво мечтал об идеале бесплотной любви и загробной жизни; мечтал об «amitift amoureuse», [143] «Дружбе — влюбленности» (франц.). переплетая с ней идеи «тихой, святой дружбы». Мечтания с карандашом в руках порождали картинку: пепел сыплется из склоненной урны, и рядом — цветок; или — дневник, средство излить душу в тайной исповеди (Маттисон, Жуковский); или — произведения эпистолярного стиля, где поверялись возлюбленной или другу тайные мечты — о силе воспоминания, о семейной жизни, о лучшей поре детства…

Чувствительности предавались равно — мужчины и женщины. Мать Карамзина проводила целые дни в глубокой и приятной меланхолии. Отец Гоголя занимался разбивкой садов и для каждой аллеи придумывал особое имя (вспоминается, как мемуарист Болотов назвал свою любимую грушку — Мавринькой). В лесу он устроил «Долину Спокойствия»: возле нее на пруду прачкам запрещалось колотить белье, чтобы не разогнать соловьев.

Таков был и молодой Жуковский и его друзья. Сам он даже на всю жизнь сохранил черты из прошедшего «вечного для сердца». Он жил в атмосфере, где «прошлое овладело настоящим». Та же грусть и сладость воспоминания, та же мирная жажда семейственности, прошедшая сквозь всю жизнь, создавшая страдание от неосуществимости счастья. Учитель поэзии в юности — Карамзин: «святое имя — Карамзин»; «воспоминания о нем есть — религия». Нежная, точно женственная дружба с Андреем Тургеневым, совместная мечта о детстве «под флеровой мантией меланхолии». Разительное сходство с Болотовым, образцом чувствительности среди помещиков XVIII века. Те же пространные дневники, и слезы, и Сульцер — подозрительный немецкий эстетик, заменивший природу. Андрей Тургенев только страстнее Жуковского: юноша, свято чтущий «дружбу», как все, член «Дружеского литературного общества», в уставе которого был пункт: «помогать бедным».