Константин Крылов - Памяти Александра Зиновьева

Всерьёз обсуждать эти словесные выделения мы, конечно, не будем. Но за их вычетом остаётся законное недоумение: как же так? В конце концов, кто, как не Зиновьев, обнаружил корни и суть коммунистического режима — его коммунальную природу? И после этого — « Нашей юности полёт», апология Сталина, сотрудничество с КПРФ и похваливание Зюганова? Воля ваша, профессор, но когда-то вы были неправы. Если сейчас, то мы лучше не будем вас слушать. А если тогда раньше, то ваше имя и какая-никакая популярность была основана на фигне, и вы — дутая фигура, isn’t it? В таком раскладе слушать вас тем более не имеет смысла. «Так что».

Что ж, разберёмся, почему старый профессор поставил на кон свою репутацию.

Начнём с того, что о достоинствах советского коммунизма Зиновьев начал писать задолго до его гибели. Советский интеллигентный читатель, будучи существом трогательно наивным, принимал соответствующие пассажи за «иронию», а зря. Как раз в этих вопросах профессор всегда старался быть максимально серьёзным. Другое дело, что похвалы Зиновьева были, на первую пробу, странноватыми.

Тут нам снова придётся чуть придержать спорый бег текста: здесь, как в пошлом анекдоте про Чапаева и Петьку, «нюанс».

Поясним, что мы имеем в виду.

Когда ностальгию по СССР всё-таки разрешили, довольно быстро сформировался список того, по поводу чего можно и нужно вздыхать. Это, прежде всего, «статус сверхдержавы», «социальные завоевания», школы — больницы — пенсия, открытые подъезды и отсутствие железных дверей, возможность слетать в Баку, Вильнюс и Владивосток без паспортов и с трёшкой в кармане, и всё такое прочее. «Это всё понятно» и принимается без особых возражений.

Но никто не скажет, например, о том, что Советский Союз был более свободной страной, чем та же Америка. Все ведь знают, что у нас «подавляли свободу слова» — да, на фоне всего хорошего, но всё-таки. Ведь в газетах нельзя было ругать Брежнева, да и в частном разговоре тоже опасались — могли быть неприятности. Был даже специальный анекдот на эту тему — как американец говорит, что может выйти на лужайку перед Белым Домом и крикнуть, что Рейган — дурак, а советский ему отвечает, что он тоже может пойти к Кремлю и крикнуть, что Рейган — дурак (тут полагалось смеяться). В общем, всем очевидно, что со свободой слова при «сове» было херовато.

Зиновьев же, обращаясь к этой проблеме, подходит холодно и научно. Прежде всего, говорит он, если мы определяем свободу слова как свободу критиковать вышестоящих (что ж, почему бы и нет, мера не хуже прочих), то следует учитывать всех вышестоящих, а не только первых лиц государства. То есть нужно смотреть, имеет ли человек возможность назвать дураком не только «президента» или «генсека», но и, скажем, своего непосредственного начальника, начальника рангом повыше, местные власти, и т.п. вплоть до первого лица. Мерить — так по-честному.

Идея вроде бы банальная. Но как только мы начинаем смотреть на «реальный коммунизм» и «реальный капитализм» через эту оптику, выясняется, что на Западе свобода ограничивается как раз возможностью критиковать далеко сидящих больших дядей, зато там процветает совершенно животный страх перед непосредственным начальством. Сам Зиновьев не раз поражался тому уровню трусости и лизоблюдства, который демонстрировали на его глазах «свободные западные люди». На этом фоне советский работяга, посылающий бригадира, казался дартаньяном.

И советская система подобную свободу поощряла — разумеется, в рамках, но эти рамки были достаточно широкими. На начальство можно было жаловаться, ходить по инстанциям, писать в газеты и т.п. У трудящихся были права — в частности, неудобного человека было довольно сложно уволить. Конечно, давление на подчинённых оказывалось, но если уж сравнивать, то сравнение — далеко не в пользу «цивилизованных стран».

Разумеется, на приведённое выше рассуждение есть что возразить. Но назвать сказанное идиотизмом всё-таки нельзя: это вполне корректно выстроенная модель.

Теперь представьте себе, что вы не читали последних четырёх абзацев, а я написал бы на их месте что-то вроде «Зиновьев писал, что советское общество более свободно, чем западное, и в этом был прав». Что бы вы подумали обо мне и о Зиновьеве? «Вот то-то».

В этом и состояла проблема. Зиновьевская апологетика советского строя была понята большинством ещё меньше, чем его критика. Поскольку же объясниться с публикой Зиновьев толком не мог, то разговорчики про «маразм» и «нутро полезло» как бы даже и проканывали.

Но это ещё не всё. Зиновьев сравнивал «реальный коммунизм» не столько даже с западным развитым капитализмом (про который он, кстати, писал, что с середины века это слово — «капитализм» — потеряло всякий смысл, и называл европейские порядки «западнизмом», чтобы не смешивать), сколько с тем социально-политическим строем, который воцарился в России после краха коммунизма.

Сейчас почему-то мало кто отдаёт себе отчёта в том, что советскую власть ликвидировали не как-нибудь, а советскими же методами — да и россиянскую «эрефию» построили ими же. Всем застила глаза «рыночная экономика» (про которую всю правду знали только те, кого бросили на этот участок) и «свобода слова» (здесь иллюзий было больше, но, в конце концов, они тоже протухли). «С самого Запада» это было не видно совсем. Тем не менее, Зиновьеву застить глаза было сложно. Он никогда не рассматривал 1991 год как начало строительства в России «западного общества». Напротив, он считал, что установленный здесь (с согласия и при помощи Запада) режим к реальному западному обществу никакого отношения не имеет. Под видом «рынка» и «демократии» здесь выблядился особо отвратительный вид мутировавшего «совка».

Сам Зиновьев обзывал этот режим «рогатым зайцем» и «социальной дворняжкой» — имея в виду гибридный характер российского режима. Родись он попозже — и, соответственно, читай он сказки Памелы Трэверс про Мери Поппинс — то, скорее всего, припомнил бы пса Варфоломея, «наполовину эрдель-терьера, наполовину легавую, «причем обе половины были худшие». Зиновьев, правда, усматривал в российских порядках три источника и три составные части — худшие черты советизма, худшие черты западнизма (завезённые извне), и, наконец, тщательно реставрируемые худшие черты дореволюционного российского общества. Получившаяся тварь, одновременно гнусная и жалкая, была, конечно, совершенно нежизнеспособна сама по себе, — но этого от неё и не требовалось. Запад, контролирующий Россию, установил здесь именно такой режим не для того, чтобы русским стало хорошо, а совсем даже наоборот.

При этом Зиновьев не считал поганые россиянские порядки чем-то «эволюционно возникшим» из «совка». Это именно искусственный, навязанный извне порядок, бесконечно худший, чем любой, самый страшный «совок» — который на его фоне и в самом деле выглядит как нормальный, человеческий строй, не лишённый недостатков, но имеющий за собой свою правду и свои неоспоримые достоинства.