Сергей Кремлёв - Если бы Гитлер не напал на СССР…

Молотов преодолел свой «германский» скептицизм, и Сталин в начале двадцатых чисел мая имел с ним серьёзный разговор:

— Вячеслав, время начинает работать на тех, кто будет пользоваться им без проволочек.

Молотов не ответил, не зная, к чему клонит вождь, а Сталин пояснил:

— Войну мы, похоже, от наших границ отвели… Немцы теперь воюют в Африке, но ты понимаешь, что значит накопить огромную массу войск и оружия и держать ее в бездействии? Обрушить всё на Африку и Ближний Восток он не может — это значит бить из пушки по воробьям… Надо думать о будущем…

— И что из этого следует? — подал голос Молотов.

— Из этого следует, что тебе следует в ближайшее время снова ехать в Берлин и ещё — в Рим.

— И в Рим?

— Да, и туда… Мацуока добрался туда вон из какой дали для того, чтобы порастабарывать с новыми союзниками, а Муссолини теперь нам тоже вроде союзник… Так что надо знакомиться с ним и нам.

— Только мне или тебе — тоже? — прищурился Молотов.

— Вначале — тебе… Но вот что… Когда у нас в этом году день флота?

Всесоюзный День Военно-Морского флота СССР был установлен решением Совнаркома и ЦК в 1939 году и отмечался в последнее воскресенье июля.

Молотов посмотрел на календарь и сказал:

— 27 июля…

— Ну, вот и пригласишь его с Чиано в Севастополь на военно-морской парад… К помпе специально по поводу высоких гостей мы непривычны, а тут как раз всё будет одно к одному.

— И вы в Севастополе будете?

— Буду! Давно я не был на Чёрном море… Так что запрашивай «товарища» Риббентропа и господина Чиано — думаю, они тебе в гостеприимстве не откажут, и отправляйся.

Сталин ничего не прибавил, и Молотов думал, что разговор закончен, но Сталин вдруг пристально, но как-то тепло посмотрел на него и сказал:

— И вот что, Молотштейн… Ты понимаешь, как всё это важно? Ты пойми, Вячеслав, мы не просто выигрываем лишний мирный год… Мы выигрываем будущее, потому что мы в следующем году выполним третью пятилетку и начнём четвёртую. Но главное — уже ясно, что мы выполним третью! И после этого мы — непобедимы! И мы зажмём эту белую сволочь по всему миру… Гитлер, конечно, не лучший союзник… Но другого-то нет! Этот, похоже, о народе, о государстве все же беспокоится, а не о собственном кармане… И смотри, тоже смог организовать свой народ за короткое время. И ведёт его за собой… Была большая коммунистическая партия, и не стало её — смылись! Нет, Вячеслав… Не с Рузвельтом же нам новый мир строить — для людей, а не для буржуев!..

Молотов молчал, а Сталин голосом непривычно добрым спрашивал:

— А, Вяча? Ты что-то вроде приуныл, а у нас дел полно… Что молчишь?

Молотов действительно молчал, но, если бы он мог плакать, он сейчас заплакал бы… Сталин коснулся того, что за годы государственной рутины как-то смазалось, потускнело. А ведь они жили не для себя — для народа. А что могло быть дороже людям, чем мир и труд?

И что могло быть более ненавистно, чем Мир и Труд, Золотому Капиталу?

Молотов смотрел на Сталина, и взгляд его тоже постепенно теплел. И он ответил:

— Товарищ Сталин! Уныние бывает, но проходит… Готов работать и делать всё, чего требует момент.

И ПОД самый конец мая Молотов отправился с двойным визитом: в Берлин и затем — в Рим.

Германия встречала его приветливо — не так, как в первый раз. Впрочем, и время года было другое — весна, а не осень. Этой весной 41-го в Мюнхене уже вторым изданием (первое быстро разошлось) вышла книга Карла Хаусхофера «Континентальный блок. Центральная Европа — Евразия — Япония».

«Из эпохи расцвета викторианской мировой империи, — писал в начале книги Хаусхофер, — доносится до нас предостерегающий голос империалиста Гомера Ли — автора знаменитой книги о делах англосаксов. В этой книге относительно мнимого расцвета Британской мировой империи можно прочитать, что в тот день, когда Германия, Россия и Япония объединятся, будет днём, определяющим судьбу англоязычной державы, гибелью богов».

Хаусхофер, давно близкий к фюреру, проводил всё ту же идею — для создания устойчивого и справедливого миропорядка народы мира должны противодействовать политике англосаксонской (и в первую очередь — американской) гегемонии. А противодействовать ей можно лишь при объединенных усилиях рейха, СССР и Страны восходящего солнца…

Книга заканчивалась так:

«1941 год, согласно дальневосточному знаку зодиака, — „год змеи“; затем 1942 год — „год лошади“, которая могла бы снова вытащить на сухое место многое из того, что сегодня стоит еще на зыбкой почве».

Генерал-геополитик имел взгляды не просто дельные — сейчас они могли стать практической программой действий. И такую программу можно было выработать даже без знакомства с книгой Хаусхофера.

Молотов имел конкретные указания от Сталина — что надо сказать в Берлине и Риме. Но его задача сильно облегчилась тем, что, пока он добирался до Берлина, Рузвельт 27 мая 1941 года провел свою очередную «беседу у камина». Впервые к этой эффективной форме радиообращения к нации он прибег 12 марта 1933 года — тогда США трещали по швам, и умная часть Золотой Элиты пришла к выводу, что с массой иногда приходится обращаться не как с быдлом, а как с равной себе, то есть — снисходить до объяснений.

Уметь произносить речи обязан каждый политикан. А Рузвельт и Черчилль были политиканами как-никак выдающимися. И уж что-что, а речи произносить умели. Рузвельту это давалось тем проще, что ему вообще требовалось лишь читать то, что подсовывали спичрайтеры из группы Ричарда Гилберта, где особенно выделялись Джон Гэлбрейт и Гриффит Джонсон-младший… Последний глянец наводили, впрочем, «ближние» евреи — драматург Роберт Шервуд и Сэмюэль Розенбаум.

На этот раз Рузвельт в тридцатиминутной «беседе» фактически объявил в США чрезвычайное положение во всех областях. Мотивировкой же было одно — надо остановить рвущегося к мировому господству Адольфа Гитлера и отстоять демократию. Рузвельт скорбел о Европе, погрузившейся во мрак, записывая в число окутанных мраком и Данию, спокойно заключавшую с другими странами обычные торговые соглашения.

Рузвельт заявлял, что Америке нужен только такой мир, в котором торжествует свобода слова, где нет места нужде и террору, где повержены враги демократии: «члены Бунда, фашисты, коммунисты и всевозможные фанатики, приверженцы религиозной и расовой нетерпимости»… И Рузвельт объявлял странам «оси» войну не на жизнь, а на смерть. Пока, впрочем, не официально, а в, так сказать, моральном аспекте. Но было ясно, что и настоящее вступление в войну для Рузвельта — дело решённое.

О возможности же мира в Европе не было сказано ни слова. Поэтому Молотов знал, с чего начать разговор с фюрером.