Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис

Если воспользоваться старым русским словом, то, начиная с 1930-х годов, Петербург населен сволочью, иначе: людьми, свезенными сюда из разных мест. Современное значение слова тоже имеет место быть. Но город настолько дисциплинарен, что эту сволочь заставляет себя уважать. Имея в виду советское сознание сволочи, это выглядит чудом. Петербург напоминает старую барыню, выселенную из дворца в коммуналку, изнасилованную в темном подъезде пьяной компанией и, казалось бы, окончательно униженную. Но барыня, всем на удивление, утром выходит на общую кухню и варит на засранной газовой плите настоящий кофе, запах которого распространяется по всей квартире и даже витает в уборной. Переименование города в Ленинград, которое было попыткой выбить из города память, оказалось бесполезным занятием. Ленинград — саркофаг Петербурга. Ленинград — смирительная рубашка, наброшенная на столицу. Город замкнулся, ушел в себя, но с ума не сошел.

Выносливость Петербурга кариатидна. Построенный на крепких костях крепостных рабочих, свидетель злодейств царского и советского времени, задушенный революционным террором и блокадой, он представляется мне не как соучастник, а как жертва преступлений. Не зная, что с собой сделать, он, собрав свои колоннады, прикинулся городом-музеем, растворился в пыли домашних библиотек. В школьные годы я почти бессознательно ездил в Петербург в поисках европейского воспитания. Там я отрыл Ницше на книжной полке в маленькой квартире родительских друзей; в Эрмитаже увидел «Танец» Матисса. Сегодня я думаю, что мой отец, родившийся в Петрограде в 1920 году в скромной мещанской семье, впитал в себя дух Европы и сохранил его, несмотря на свое позднейшее советское бытие. Будь он из Тамбова или Перми, я, может быть, никогда бы не написал этих строк. Однако я никогда не верил в моих современников-ленинградцев.

Я проходил сквозь них. Питер, чтобы сохранить себя, высосал из них последние соки. Моряки, дети, девушки с крашеными волосами — все они с синими прожилками вен встали из гробов, чтобы прокатиться в вагонах метро, посетить мертвецов с соседнего кладбища, а затем вернуться в свои гробы. Заниматься любовью с этими крашеными блондинками мне казалось занимательной некрофилией. Споры с ленинградской интеллигенцией, пуповиной связанной как с Серебряным веком, так и с советской глухоманью, тоже были по-своему некрофильны. Ленинград был уникальным городом пищевой неприхотливости. Они там ели и пили так невкусно, что это было трудно назвать пищей людей. Город хмуро смеялся над своими гражданами. Он все больше утверждался в мысли, что создан для туристов: в основном, финских пьяниц.

Город до сих пор не поверил тому, что ему вернули имя. Он так стоически переживал свое ленинградское существование, что оказался застигнутым врасплох. Он свыкся с мыслью, что во дворцах поселились пионеры, которые занимаются в кружках шахматами, а в туалетах — онанизмом. Дворцовую мебель сожгли в голодные годы. Но Петербург поскакал вслед за памятником Фальконе. Рыночная экономика подстегнула его, как тощую лошадь. Сначала появились американские сигареты, сносная колбаса, затем рестораны, потом гостиницы, казино и агентства путешествий. Принялись реставрировать разбитые мостовые, в город завезли мощи царской семьи, а девушки захотели быть гордыми валютными проститутками. Содрогнувшись, город вспомнил силу денег.

Народ расслоился. Одни остались мертвецами с героическим прошлым защитников города, ветеранами КГБ. Обвешанные советскими орденами и медалями, цену которых знает теперь барахолка, герои выходят на парады, считая нынешних правителей предателями их молодости. Другие, будто ожив, стали скупать квартиры, бриллианты, дома. Крашеные блондинки приобрели свои первые итальянские туфли в бутиках на Невском и, надев их на свои красивые ноги, приблизились к Европе.

Я сел на кораблик и проплыл под низкими изнанками мостов. Погода благоприятствовала. Липы пахли. Гид на кораблике, дымя папиросой, обещала Летний сад жизни. Дворцы и мосты в ясный день мне показались даже несколько самодовольными. Но подворотни, расписанные мелким почерком графоманов, влачат жалкое существование. Молодые люди фестивального вида открыто целуются на улицах и непринужденно мочатся во дворах. Глаза прищурены, жопы подвижны. За фасадом — интриги, небрежность к жизни. Будет ли у потомства крашеных блондинок, купивших итальянскую обувь на Невском, более солнечное сознание, чем это предполагает связь явлений природы с городской жизнью?

Знай Петр Первый, какое у города предназначение, он бы вряд ли его построил.

Французская Ривьера славна своей жратвой. Ударным блюдом признан буйабес — такая наваристая уха из разных морских рыб и панцирных, с клещами, гадов, что ложка в горячей тарелке стоит торчком. Средиземноморские рыбы подобраны как по вкусу, так и по экстерьеру. Не рыбы — а экстравагантные выродки, оправдывающие свои имена: морской черт, морской петух, морской скорпион, который по-французски созвучен с русским словом «рассказ». Не менее, впрочем, порочна по виду и рыба «Святой Петр» — обязательный ингредиент. Так вот, Французская Ривьера — это и есть буйабес : наваристое скопище человеческих рыб самых разных размеров, амбиций и форм. Здесь все бурлят, стуча крышкой, в одном котле: аристократы, авангардисты, международные авантюристы, местные жулики, снобы, художники, режиссеры, актеры, певцы, иммигранты, политические экстремисты, финансовые воротилы, богема, спортсмены, кокаинисты, самоубийцы и всякие дамы с собачками. Одни просаживают деньги в Монте-Карло. Другие ездят в надраенных, как воскресная обувь, старых автомобилях. Третьи создают шедевры. Четвертые лежат в шезлонгах с книгой в руке и в черных очках. Пятые ходят по магазинам, скупая скатерти с подсолнухами, лавандовое мыло. А можно и просто пройтись по берегу моря на ветреном мысе Фера.

Кот д'Азюр — мое рабочее название этих мест. Писатель Стефан Льежар в 1887 году написал роман «Лазурный берег». Это — калька с французского Cote d'Azure. A я бы так и называл — Кот д'Азюр. Получается прямо-таки роскошный Кот, он лениво греется на солнце с прищуренным глазом и выглядит аристократично, отсюда и гордое имя — д'Азюр. Приехав на юг Франции, ты воруешь у жизни филей бытия. Если в Италии все замешано на культуре, то Кот д'Азюр замешан на кошачьей неге.

Я давно прикипел к этим местам. В 1958 году (благодаря отцу-дипломату) я мальчишкой попал на Каннский кинофестиваль, когда там победил русский фильм «Летят журавли», но запомнил на всю жизнь не Татьяну Самойлову, а колючки кактуса, которые впились в мои ладони: я хотел вырвать его из земли и увести с собой как субтропический трофей. Теперь я превратил для себя Кот д'Азюр в передвижной письменный стол. Чтобы писать, мне нужны не лампы, а солнце. Здесь его всегда предостаточно. И теплого моря в летние месяцы, пожалуй, хватит на всех. Но гудящую толпу туристов я обошел простым способом — приезжаю сюда, когда прилив «оплаченных отпусков» закончен. Демисезонный Кот д'Азюр — это то, что мне надо.