Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

Я смотрю на моего седоволосого красивого Старика и никак не могу представить его крестьянским мальчишечкой возле коровы. Я, помню, заслушивался рассказами отца о конях, но я думал, что это в нем от службы в кавалерии.

Он, как никто другой, умел чувствовать природу: мальчишкой он вывозил меня ранней весной в лес, садился на пенек и, замерев, подолгу слушал пение птиц, рассказывая мне удивительные истории о синицах и малиновках. Мне всегда казалось, что эта обостренная любовь к природе рождена в нем городом — я-то с рождения помнил его горожанином…

А на самом деле в нем, видимо, жило изначальное, крестьянское, обостренно-нежное тяготение к природе и особое, «тщательное», я бы сказал, ее понимание.

Последние годы отец все чаще и чаще говорил о своей мечте — поехать в родную деревню. Он знал, что знакомых там не осталось, а родственников тем более: эта белорусско-литовско-еврейская деревушка была стерта с лица земли гитлеровцами, жители угнаны в рабство или расстреляны, но он все равно мечтал посмотреть родину, ибо в этом огромном мире у каждого человека есть своя маленькая, единственная родина.

В США я должен был улетать двадцать пятого мая, в день рождения Старика. Год назад мы отмечали его шестидесятилетие в мраморном зале ресторана «Москва». Старика наградили орденом, пришли издатели, литераторы, военные — все его друзья. Он был по-настоящему счастливым человеком — у него всегда было много друзей.

— Я отказался от полета в Штаты, — сказал я Старику.

— Почему? — спросил он.

Как же мне было ответить ему? Я-то знал, что дни его сочтены, я-то знал, что врачи отпустили ему месяц, от силы два месяца жизни. Я-то знал, что операция длилась полчаса: разрезали и зашили…

— Летит группа, Старик, целая группа писателей и кинематографистов… Я не умею путешествовать с группой.

— Это глупо… Организуешь для себя программу, будешь смотреть то, что интересно тебе и встречаться с тем, с кем тебе важно встретиться. Разве это трудно отладить на месте? Не глупи и отправляйся — тебе после Вьетнама и Лаоса надо побывать в Штатах, цепь обязана быть замкнутой.

Он пытливо смотрит мне в лицо — логика его доводов абсолютна. Это ужасно, когда надо играть с отцом.

— Хорошо, — говорю я, — ты прав. Полечу.

Я знаю, что я не полечу. Скажу, что опоздал на самолет, в конце концов.

Но тогда он заставит меня вылететь следующим рейсом. Ничего. Придумаю отговорку. Только не здесь, не под его взглядом. Я не могу ему врать. Я должен буду приготовить себя к тому, что вру смерти, а не моему Старику.

Посмотрел на часы: надо встретить Валеру и Мишу. Они обещали приехать к двум часам. Ждал их в садике клиники.

Минут через десять ко мне подошел доктор. Закурил. Долго молчал, разглядывая свои ботинки.

— Ваш отец просил меня «случайно» встретиться с вами и уговорить лететь в Америку.

— Я не полечу.

— Он пока держится на наркотиках. Но они перестанут действовать… Не сразу, но через какое-то время. А в Нью-Йорке сейчас появился препарат, который отличается «психогенным» фактором: человек чувствует боль, но не реагирует на нее. Если вы привезете этот препарат, отец будет жить дольше. И потом…

— Что?

— Да в общем-то…

— Договаривайте.

— По-моему, ваш отец знает, что у него рак.

…Подъехал Миша с Валеркой. Я подружился с Валерой Куплевахским в Ханое. Это он сейчас стал литератором, печатается в «Знамени», «Неделе», «Огоньке», а в Ханое он был нашим военным специалистом, самым молодым из всех. Там он начал сочинять свои песни — их потом пела вся колония — геологи, дипломаты, летчики, моряки.

Я попросил Валеру взять с собой гитару.

Мы поднялись к Старику. Мишаня откупорил бутылку коньяка: в канун дня рождения можно выпить по рюмке. Валерка тихонько запел:

Старик смотрел на Валеру сияющими глазами.

— Тише, ребятки, чуть тише — здесь же вокруг больные, мы им можем мешать. Вчера два соседа умерло. Я-то выздоравливаю, а другим плохо.

Неужели он играет? Неужели можно так играть? Глаза его светятся нежностью, и нет в нем тревоги и ожидания. Не может быть. Врач врет. Старик верит, что выздоравливает.

— Семен Александрович, — говорит Валерка, — я вам спою самую тихую песню, я ее Бороде посвятил. Мы еще и знакомы не были. Прочитал «При исполнении служебных обязанностей» — и сочинил песню.

Он прилаживается к гитаре и чуть слышно поет:

…Поздно вечером, когда мы уходили, Старик сказал:

— Задержись на минутку. — И ребятам, просительно: — он сейчас вас догонит…

Старик показал рукой на кровать. Я сел рядом с ним.

— Юлька…

Он зачем-то долго кашляет, массирует лицо, потом излишне долго закуривает, чуть отвернувшись к стене.

— Юлька, — продолжает он, — мы с тобой бывали в разных переделках… Не привыкать. Если ты не полетишь завтра — значит, мое дело каюк. Значит, ты остался ждать самой последней хреновины. Ты — не надо… Ты — слушай меня… Я очень хочу за город… мураша вблизи посмотреть. Послушать, как птицы поют. Соловьи — ну их к черту, не люблю я их, больно рисуются. Я к твоему возвращению, я постараюсь быть молодцом. И ты отвезешь меня в деревню. Захомутай себя, скажи себе твое любимое — «надо». И лети. Мне будет спокойней. Я правду тебе говорю. Ведь ожидание — это тоже лекарство… Лети, бородушка, очень тебя прошу — лети…

…Огромный «Боинг-707», свалившись на левое крыло, ухнул вниз, навстречу белому, высвеченному луной морю перистых, плотных облаков.

Пассажиры, деланно засмеявшись, впились побелевшими пальцами в поручни своих удобных поролоновых сидений.

Ах, до чего же красив ночной аэропорт Лос-Анджелеса! Стеклянный, легкий, нереальный, разноязыкий и шумный. Дневная жара угадывалась по ночной прохладе, по мягкости асфальта на стоянке такси и по сероватым потекам пота на белых куртках носильщиков.

Я вышел на улицу. Толпа оглушила меня: мужчины в кружевных женских кофточках с медальонами на груди и женщины в грубых мужских брюках; длинноволосые юноши в казацких поддевках, подвязанных куском рыбацкого каната, и девушки, стриженные под бокс, — болезненная экстравагантность окружающего была тревожной, хотя внешне — беззаботно веселой.

Спать в первую голливудскую ночь было — при всей моей усталости после многочасового перелета — никак невозможно. Этим же воздухом дышали деды мирового кино, здесь жили Чаплин и Дисней, здесь трудятся Крамер, Фонда, Пек, Тэйлор, Бэт Девис, здесь покоряли своим искусством Спенсер Трэйси и Джим Кегни.