Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

— Где же выход? Его у нас нет. Невозможно поломать сложившуюся систему отношений: писатель — посредник — издатель — продавец. Кроме писателя, все заинтересованы в сохранении этой системы. Я понимаю, что это ужасно, что это мешает появлению новых имен в литературе. Я пытаюсь успокаивать себя лишь одним: истинный талант — одержим, он должен пробить стену, если ему есть что сказать людям.

…Забыл получить деньги в банке. Ночевать негде. Позвонил друзьям. Сказал, что нашел маленький «традиционный отель», где комната стоит три доллара, а не десять, как всюду. Оставил на всякий случай номер телефона: если понадоблюсь — ищите.

Когда я приехал в «традиционный отель», портье протянул мне бумажку: номер с обслуживанием стоит тридцать долларов! Я похолодел. В кармане у меня оставалось всего девять долларов, рассчитанных до цента: три — за номер, три — позавтракать и поужинать (обед — излишество, если можно устроить поздний завтрак), доллар — метро, два доллара — музеи и кинотеатры в воскресный день.

— Но мне сказали, что номер стоит три доллара!

Портье достал японо-английский разговорник, долго листал его, наконец ткнул пальцем в какую-то фразу и протянул мне книжечку.

— «Никто так не обслужит мужчину, как женщина».

Портье томно закрыл глаза, изображая девицу, и поцеловал себя в ладонь, изображая страстного мужчину.

— А без «обслуживания» можно?

Портье долго переговаривался со старухой в кимоно и гета, потом вздохнул и сказал:

— Нежелательно, но можно. Пять долларов.

— Два! — сказал я и для верности показал на пальцах.

— Три, — сказал портье миролюбиво, — и не центом меньше.

Комнатку он мне дал крохотную — четыре квадратных метра.

Кровати нет, стола нет, в углу матрац, свернутый, как солдатский ранец, — ночью он заменяет кровать. За тоненькой бамбуковой стенкой веселились американцы с японочками из «обслуживания».

Пошел бродить по городу. Просто так, без всякой цели. Увидел вывеску: «Русский бар „Кошка“». Это в районе Синдзюку, в тупичке около железной дороги. Это район нищих «баров», сколоченных из неструганых досок. Стойка и четыре высоких скрипучих стула.

В баре сидели трое молодых японцев с кинжалами на широких ремнях.

Старуха в парике, увидев меня, схватила балалайку и запела: «Выпьем за Танюшу, Танюшу дорогую, а пока не выпьем, не нальем другую».

— Откуда? — спросила она меня по-японски. — Американец?

— Нет, — ответил я, — русский.

Старуха вдруг, без всякого перехода, заплакала:

— Господи, русский, вот счастье-то! Из каких? Австралийский русский или немецкий?

— Советский…

Старуха — опять-таки сразу же, без подготовки, — плакать перестала и решительно вытерла нос платочком.

— Не может быть, — сказала она, — не верю.

— Почему?

— Вам запрещено ходить по-одному, а посещать бары — того более.

— Значит, я отступник…

— В России за отступничество головы рубят.

— У меня шея крепкая.

— На продажу ничего нет?

— Не понимаю…

— Золотишко, камней? Устрою, есть связи…

— Не надо…

Старуха плеснула в рюмку «смирновской» водки, — мне она налила двадцать граммов и десять, не больше, плеснула себе.

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! — пропела она. — Пей, большевичок недорезанный. Эх, господи, и зачем вы сюда пришли, только сердце растревожили. Я пятьдесят лет никого оттуда не видала. Из Петрограда — в Читу, потом — в Дайрен, оттуда — в Шанхай, а после сюда. Графиня, — крикнула она, открыв окошко, ведшее на кухню, — идите сюда, у нас в гостях красный…

«Графиня», женщина лет сорока пяти, густо накрашенная, в нелепой черной мини-юбке, вышла из кухни. Один из парней вскочил, подошел к ней, взял за руку, привлек к себе, что-то шепнул на ухо. Женщина отрицательно покачала головой, глядя на меня.

— Действительно вы из России? — спросила она.

— Действительно.

Она прикоснулась к моей руке.

— Во плоти, — усмехнулась она. — Бред какой-то. Где ночуете? — спросила «графиня».

— В отеле.

— Далеко отсюда?

— Нет…

— Откуда сами?

— Из Москвы.

Старуха снова заплакала.

— Если будет желание переночевать в русской семье — прошу, — сказала «графиня», вымученно улыбнувшись. — Две комнаты, семь квадратных метров. По здешним условиям это прекрасно. Нянька, — она кивнула головой на старуху, — переночует здесь, на полу…

Я улыбнулся, посмотрев на старуху.

— Она уже сказала вам, что княжеского рода? Она такая же княжна, как я графиня. Она — старая б…, я — помоложе…

…В понедельник встретился с директором одной из фирм «Мицубиси». Важный, чопорный господин читал мои книги, попросил подписать их, учтиво интересовался, в каком отеле я живу. Настойчиво рекомендовал «Тоси сентер».

— Там великолепные номера, это недорого, всего двадцать долларов.

Знать бы ему, где я ночевал.

…Беседовал с работниками Общества содействия переводам русской литературы. Им трудно. Книг они получают мало. Только сейчас услыхали о Юрии Бондареве, Василе Быкове, Юхане Смууле. Они ничего не знают о Василии Шукшине, Борисе Васильеве. В университете Васеда, где изучают русский язык, получают только два наших толстых журнала.

Вечером, когда я возвращался в отель, ко мне подошла женщина. В руке у нее подрагивал маленький фонарик.

— Предсказание судьбы стоит всего триста иен, — сказала она на плохом английском, — я гадаю только правду.

…Взяв мою руку, она замерла, низко приблизив свое застывшее лицо к моей ладони.

— У вас прекрасные дети, — сказала она после долгого молчания, — две девочки. У них глаза разного цвета…

Гадалка то включала фонарик, то резко выключала его, и делалось тревожно темно вокруг. Несколько раз она осветила мое лицо, близко заглядывая в глаза.

— У вас в жизни дважды был перелом, трагический перелом. Вы недавно потеряли любимого человека. Отец? Мать? Младшая дочь похожа на вас, а старшая дочь — на жену.

(Откуда она могла знать все это? Она говорила правду.)

— Будьте активны. Вы устали от своей работы, но не бойтесь этой усталости, без нее вы погибнете.

Она говорила это не так, как обычно говорят японцы, — улыбчиво, оставляя возможность не согласиться с их словами. Она настаивала на своих утверждениях.

— Вы не должны быть жестче, чем вы есть. Зачем? Доброта должна быть сильной без маски.

17 мая 1969 года

Москва

Разговаривал с К. Симоновым о повести [121]. «Мне вещь что-то не очень. Не обижаетесь? Зачем там Степанов? Почему знает язык? Может, интересно бы дать, что он в прошлом востоковед и поэтому лучше понимает саванакетскую цветистость, чем современный язык Ситонга. Кемлонг — как противовес той линии. Может, как раз интересно бы дать линию Степанов без женщин — все ждут этого, а этого и нет. Символика конца: русские и американцы погибают, а китайцы выигрывают? Черт его знает…